РОМАН РУВИНСКИЙ

Китайская мудрость гласит: «Не дай вам бог жить в эпоху перемен». С тех пор, когда была сформулирована эта мудрость, утекло немало времени, ее склоняли на разный лад: одни делали эти слова своим кредо, утверждая стабильность в качестве незыблемой ценности, иные же проклинали эту мудрость за то, что нередко она становилась оправданием консервации устаревшего, отжившего. Так или иначе, уже сейчас нам, похоже, нужно приспосабливаться к серьезным сдвигам, происходящим в социальной сфере.

Мы живем в эпоху перемен – период кардинальных трансформаций социальных институтов и наших представлений о них. Поскольку поведение в обществе людей и их коллективов строится на определенных нормах, подвержено определенному регулированию, упорядочению, именно область социальной регуляции переживает наиболее значительные изменения. На смену старому порядку приходит новый, а вместе с ним – новые моральные нормы и ценности, новые правовые институты и политические формы.

Разумеется, перемены переменам рознь. Общество изменяется столько, сколько существует само человечество, социальные структуры не вечны, развитие общественных отношений придает динамику всем конструктам социальной надстройки. Одни политико-правовые формы и институты устаревают, теряют прежнее значение и прекращают существовать, другие же встают на их место, становясь данностью сегодняшнего – «незыблемой», как зачастую кажется современникам этих институтов и форм. Впрочем, нельзя забывать, что перемены могут иметь условно «прогрессивный» и условно «регрессивный», обратный прогрессу, характер. История человечества знает немало примеров отката назад в развитии отдельных стран, народов, цивилизаций: так, «темные века» деградации европейских социальных институтов пришли на смену блеску античной римской цивилизации, а годы нищеты, разгула преступности и потери позиций на международной арене последовали в нашей стране за крушением некогда мощного Советского Союза. Наконец, следует, вероятно, иметь в виду и то обстоятельство, что сам «прогресс» в долговременной исторической перспективе может иметь далеко не самые положительные результаты для жизни общества.

Как бы то ни было, сложно поспорить с тем фактом, что XIX век и, особенно, последующее за ним столетие вошли в историю как период небывалого прогресса. Конечно же, это был, прежде всего, прогресс в науке и технике, но развитие в технической сфере общественного бытия повлекло за собой изменение облика и самого общества. Как писал немецкий философ и правовед Карл Шмитт, «уже в XIX веке технический прогресс становится таким поразительным, а социальные и хозяйственные ситуации меняются столь быстро, что все моральные, политические, социальные и экономические проблемы охватываются реальностью этого развития техники», и далее – «под совершенно завораживающим воздействием все новых изобретений и открытий возникает религия технического прогресса, для которой все остальные проблемы разрешаются сами собой именно благодаря техническому прогрессу»1.

Прорыв в технике дал человечеству новые способы коммуникации и источники информации (как и новые средства воздействия на общественное сознание со стороны правящих элит), более совершенные средства производства и оружие массового поражения. Колоссальный технический рывок, ознаменовавший описываемое время, был непосредственным образом связан с переходом обществ к индустриальной социально-экономической модели – модели, движущей силой которой являлось непрерывное накопление производственных активов и рост объемов производства, а основным императивом была постоянная максимизация прибыли. Успехи научно-технического прогресса сформировали убеждение в неизбежности поступательного развития, разрешения социальных проблем и достижения условного «конца Истории» – торжества некоего “идеального типа государства”2(социалистического или же либерально-капиталистического).
Сегодня пелена мифологии линейного и поступательного развития начинает спадать с глаз, по крайней мере, некоторых мыслителей и ученых3. Становится очевидным, что квазирелигиозная вера в прогресс и большой оптимизм по поводу перспектив развития социальных институтов были во многом заблуждением, а развитие индустриальной модели общества по многим параметрам зашло в тупик.

Ситуация, сложившаяся к настоящему времени, может быть в предельно краткой форме охарактеризована следующим образом: в политической области – господство либеральной идеологии, гегемония либеральных политических режимов, признание либеральных ценностей и методов государственного управления в качестве всеобщих нормативных стандартов для всего человечества (то самое «идеальное государство», проект которого отныне можно признать несостоявшимся, хотя он, безусловно, наложил глубокий отпечаток на развитие политико-правовых форм практически по всему миру, вылился в модель либерального «правового» государства4; в экономической области – рыночная экономика, сравнительное благополучие стран Запада при инфраструктурной неразвитости и нищете большей части остального мира, дерегулирование, сосредоточение основных капиталов в финансовом секторе, спекулятивный характер инвестиций и, наконец, структурный кризис (вялотекущий с 1970-х годов и приобретший острую форму в 2008 году, не преодоленный по сей день).

Немаловажны изменения, которые претерпела за последние двадцать – тридцать лет социальная структура общества. Та классовая структура, которая была характерна для XIX-XX столетий и определялась противостоянием относительно легко поддающихся идентификации социальных групп, теперь заметно усложнена и размыта. Современный социум представляет собой переплетение интересов и связей множества довольно узких и нередко случайно сформировавшихся (сформировавшихся на основе иллюзии общности интересов) объединений людей. При этом социальные антагонизмы, присущие прежней классовой структуре, никуда не исчезли – напротив, они умножились пропорционально фрагментации общества, они всё так же непримиримы и в любой момент способны вылиться в физические столкновения. Сегодня не ясно, что представляет собой так называемое «гражданское общество» – нечто, объединенное определенными скрепами, или же множество локальных сообществ (верующих, интернет-пользователей, мигрантов, коренных жителей и т.д.), отстаивающих лишь свои узкогрупповые интересы и в любой момент, вполне в духе Гоббсовой картины догосударственного общества с ее «homo homini lupus est»⁵, готовых вступить в схватку друг с другом. В этой связи нельзя не согласиться с наблюдением председателя Конституционного Суда РФ В.Д. Зорькина, подметившего, что «чаще и чаще население ведет себя не как единое общество, пронизанное мощными связями, а как совокупность разорванных социальных сред»⁶.

В этих непростых условиях неоднозначна и позиция государства, вынужденного реагировать на вызовы современности, даже несмотря на противостояние одной или целого ряда фракций исключительно плюралистичного общества. Здесь возникает проблема – к чему, к какой сфере социальной регуляции обращаться государственному аппарату при проведении в жизнь тех или иных непопулярных (или не одобряемых / по-разному толкуемых целым рядом фракций плюралистичного общества) решений, на чем строить свою легитимность. Там, где общество относительно гомогенно в плане осознаваемых его отдельными представителями и частями интересов, вопрос легитимности не составляет серьезной проблемы: в таком случае управляющие в обоснование своих действий могут ссылаться на эти общие интересы, общие нормы морали, одинаково понимаемые большей частью социума нужды и т.п. Но там, где общество представляет собой гетерогенный комплекс недружественных друг другу групп, разделенных по национальному, конфессиональному, имущественному признаку, по признаку принадлежности к коренному населению соответствующего региона или к приезжим, по признаку проживания в центре страны или на ее периферии и т.п., государству просто не на что ссылаться.

Россия является в этом отношении одним из наиболее проблемных мест. В ней проживают представители более чем полутора сотен национальностей⁷>, относящиеся к различным религиозным конфессиям и приверженные различным культурным традициям, показатели имущественного расслоения – одни из самых высоких на планете (так, по данным швейцарской финансовой группы “Credit Suisse”, в нашей стране 110 наиболее состоятельных граждан владеют 35% всего национального богатства⁸), значительно различается образ жизни жителей Москвы и образ жизни жителей других уголков страны, трудовая миграция – не только из соседних неблагополучных государств (преимущественно, государств Средней Азии), но также и внутри страны, из одних, менее благополучных регионов, в другие, более благополучные – обостряет давно тлевшие социально-экономические и межкультурные противоречия.

Таким образом, единой нормативной системы социальной регуляции, которая бы находилась вне собственно позитивного права и к которой государство могло бы апеллировать, устанавливая позитивные правила поведения в обществе, не существует. Поэтому государственное нормотворчество – единственный источник правил поведения, охватывающий все слои плюралистичного социума. С одной стороны, это вполне естественно, ведь государство должно выступать в качестве главенствующего источника власти в стране, а государственная организация общества означает приоритет позитивного права над иными социальными нормами. С другой стороны, отсутствие некоей легитимирующей основы, которая находилась бы вне замкнутой системы легальности государственного законодательства, является своеобразной «миной замедленного действия» для существующего правопорядка, коль скоро отдельные фракции плюралистичного общества перестают воспринимать позитивные правовые нормы в качестве должных моделей поведения.Такое положение вещей усугубляет тот факт, что даже позитивное право в современном постиндустриальном (или, лучше сказать, в переживающем упадок индустриальном) обществе все в большей мере перестает быть ценностной сферой – т.е. перестает быть комплексом определенных ценностей, признанных государством в качестве всеобщих, выражающих так или иначе понимаемое «общее благо». Вместо этого право все чаще рассматривается как своего рода техника, технический инструмент, предназначенный для решения тех или иных текущих, сиюминутных задач госаппарата. Утилитарное отношение к праву как всего лишь к технике, как можно судить по состоянию различных сфер современного общества, напрямую связано с вышеупомянутой квазирелигиозной верой в прогресс, согласно которой техника (и развитие этой техники) способна решить все проблемы сама собой. Такое позитивистско-техницистское мышление полагает, что любая проблема в политической, хозяйственной, социальной или культурной области может и должна быть разрешена посредством правотворческой деятельности законодательных и административных органов государства. Принятие нового нормативного акта осознается как важнейший шаг для ликвидации проблемной ситуации; отсюда – подробная законодательная регламентация любого мало-мальски значимого вопроса.

Разумеется, здравый смысл подсказывает, что нормотворчество – не решение вопроса, а, в лучшем случае, один из этапов решения, или, как бывает зачастую, только маскировка имеющейся проблемы. В реальности одной лишь позитивации некоего искусственно сформулированного правила недостаточно, и правило это, скорее всего, не будет должным образом действовать, если за ним отсутствует то или иное ценностное представление. Более того, хотя для либерального «правового» государства, к каковым относится и современная Российская Федерация, характерна интенция к изъятию из сферы юридического ценностной, аксиологической составляющей, интенция к нейтрализации права, ни сами позитивные нормы, ни их применение не могут оставаться полностью и действительно нейтральными. В любом обществе присутствуют индивиды и группы с разнонаправленными интересами, соответственно, нормативное регулирование в любом случае отражает одни интересы в большей мере, а другие интересы – в меньшей. Свободное от всякого внепозитивного обоснования право (в данном случае будем говорить о законодательстве и практике его применения), таким образом, просто обречено быть той или иной мерой произвола – причем, даже не со стороны государства как целого (этому препятствует как раз таки отсутствие некоего внепозитивного, внеправового полагания, отсутствие внешних устойчивых источников легитимации), а со стороны отдельных борющихся в его аппарате фракций, либо же и вовсе со стороны отдельных частных, хотя и облеченных государственными полномочиями, лиц.

Когда право перестает ассоциироваться с чем-то объективным, надличностным и превращается в ценностно-нейтральную область, в технику, которая, тем не менее, используется случайными людьми в их частных, узкогрупповых интересах, тогда можно уже с полным правом говорить о феномене релятивизации юридического, о становлении «неправа» в гегелевском значении этого слова⁹

Юридический релятивизм – назовем так это явление – с точки зрения теории права может быть описан как положение, при котором заложенное в юридической норме правило поведения перестает быть поистине всеобщим и, в силу определенных, субъективных по преимуществу причин, различным образом (не предусмотренным в самой норме, но определяемым текущей конъюнктурой) действует в отношении различных субъектов. Говоря проще, это ситуация, когда Вы не можете сказать с достаточной уверенностью, будет ли результат рассмотрения Вашего юридического дела правоприменительным органом или должностным лицом аналогичен решению по схожему делу другого гражданина (организации). Либо это ситуация, когда Вы совершенно не способны предсказать исход Вашего дела, потому что знаете, что в каждой конкретной ситуации он может быть различным в зависимости не от конкретных обстоятельств дела, а от персоналий участвующих в нем сторон.

В современной российской правоприменительной практике мы можем найти немало интересных примеров странных, с точки зрения общечеловеческих представлений о праве и справедливости, решений и процессуальных действий. Один такой недавний пример – это длительная тяжба по делу Расула Мирзаева с предъявлением и переквалификацией обвинений, назначением и переменой меры пресечения для обвиняемого, связанными не столько со сложностью фактических обстоятельств произошедшего, сколько с аномальным общественным резонансом, сопровождавшим все предварительное следствие и весь судебный процесс. Как ни печально, в деле Мирзаева причиной как этого общественного резонанса, так и неуверенности следственных органов в принимаемых решениях, являлась не уникальность факта, но этническая принадлежность обвиняемого и потерпевшего, т.е. персоналии действующих лиц¹⁰. Другой известный пример – дело о мошенничестве в ОАО «Рособоронсервис» с участием известных фигурантов и странной позицией следственных органов по вопросу о необходимых мерах пресечения для обвиняемых по этому делу. Наконец, крайне любопытный образец релятивизации права – дело оппозиционного политика Алексея Навального и предпринимателя Петра Офицерова, обвиненных в хищениях в ФГУП «Кировлес», приговоренных в июле 2013 года к реальным срокам лишения свободы в исправительной колонии общего режима, взятых под стражу в зале суда, но уже на следующий день выпущенных на свободу на основании апелляционного представления государственного обвинителя¹¹. Все, кто хоть как-то знаком с писанными нормами и реально сложившейся практикой российского правосудия, понимают, что такой оборот в положении осужденного не имеет достаточных законных оснований и никак не связан с существующими в стране традициями правоприменения.

Как можно судить по названным примерам, в одних случаях правоприменитель, выступающий от имени государства, стеснен неким «общественным мнением» (на самом деле – мнением одной, наиболее многочисленной и активной в данном случае фракции общества), в других случаях прямо встает на сторону социально близких себе фигурантов, в третьих – реализует указания неких третьих инстанций государства (как правило, указания исполнительной власти или Администрации Президента РФ), обоснованные политической целесообразностью. Важно одно: право теряет характер равной меры, замкнутая система легальности современного либерального «правового» государства разрушается под давлением собственных противоречий, а правоприменителю неизбежно приходится все чаще и чаще обращаться к неким внеправовым (т.е. лежащим вне нормативной сферы установленных государством позитивных правил) источникам для обоснования собственных действий.

Складывающаяся ситуация заставляет задаться рядом риторических вопросов. Может ли такое «право» быть авторитетом для субъектов, поведение которых оно опосредует? Может ли государство, которое едва ли не произвольным образом устанавливает нормы права и в таком духе их применяет, быть легитимным в глазах граждан? Наконец, может ли быть устойчивым такой правопорядок, который основан лишь на силе принуждения? Ответ на все эти вопросы – «нет».
Порядок, скрепленный лишь голой силой и, отчасти, привычкой, не осознаваемый гражданами как легитимный и de facto не обеспечивающий равенства перед законом и правоприменительными инстанциями формально равноправным субъектам, может быть опрокинут любым серьезным кризисом (политическим, экономическим, социальным, экологическим). По большому счету само такое состояние, когда прежние политико-правовые институты и формы перестают работать, утрачивают прежнее значение или перерождаются, уже указывает на наличие глубокого кризиса, охватывающего самые разные стороны жизни. До поры это кризисное положение может иметь латентный характер, но с наступлением определенных обстоятельств способно перерасти в острую фазу. Тогда рушится сама государственность, позитивные правовые нормы замещаются «теневыми» нормами отдельных сообществ¹², а на место государственных институтов встают иные источники социальной власти. Такие критические ситуации наблюдаются практически во все революционные эпохи: так было во Франции в канун Революции 1789 года, схожее положение дел имело место и в нашей стране столетие назад. Впрочем, нет никаких оснований для того, чтобы проводить аналогии между сегодняшним состоянием общества и великими революциями прошлого: тогда кризисы и потрясения открывали дорогу новым, во многом более совершенным хозяйственным, политическим и правовым формам, сегодня же кризисное состояние правопорядка знаменует собой достижение пределов многовековой европейской истории социального развития с ее рационализмом, экономизмом (вещественностью мышления), секулярностью и техницизмом.

За распадом ancien régime уже маячила реальность нового, капиталистического порядка. Сегодня же очевидным является лишь кризис привычных нам институтов и форм, а потому не ясно, насколько продолжительной может оказаться уже наступающая фаза анархии и «естественного состояния войны всех против всех», какие институты могут прийти вслед за ней.

Исход этого кризиса предопределит судьбу нашей страны, Европы и мира в целом.

---

Впервые опубликовано в издании: Всероссийский научный журнал “Вопросы правоведения”. – 2014. – № 2. – С. 49-60.

---