РОМАН РУВИНСКИЙ

Бинарные оппозиции, являвшиеся выражением социально-политических антагонизмов прошлых столетий, к настоящему времени, похоже, утратили сколь-либо значимый смысл.

Противостояние монархистов и республиканцев и, соответственно, противопоставление друг другу монархии и республики, натолкнулось на факт существования конституционных республиканских государств с практически неограниченной, деспотической властью правителей, избранных «как бы» демократически, но правящих пожизненно и предпринимающих попытки передать свои полномочия по наследству (как вариант – заранее согласованному преемнику). Оказалось, что республиканская форма, гарантируемая основным законом страны, сама по себе не делает осуществление государственной власти ближе к народу, на словах признаваемого единственным источником этой власти. С другой стороны, немногочисленные сохранившиеся на Земном шаре монархии, оставив при себе церемониал и отсылку к вековым традициям, по факту представляют собой точно такие же, как и республики, бюрократические административные машины, в которых давно уже не осталось места ни своеобразному аристократическому этосу, ни сколь-либо искренней апелляции к Богу, помазанником которого и ответственным перед которым, по идее, должен быть монарх.

Еще более бесполезным давно уже сделалось противопоставление «правых» и «левых», «правого» и «левого» в политике. Здесь, как ни странно, проблема вовсе не в чрезмерной схематичности двухмерной оси «левое»–«правое», которую не раз уже пытались усовершенствовать добавлением оси «свобода»–«авторитаризм». Проблема гораздо глубже и состоит в том, что «левое» и «правое», условно «авторитарное» и условно «либертарное» – это ориентации, заданные социальными процессами и противоречиями ушедшей эпохи (эпохи модерна, или индустриального общества). Следует понимать, что каждая историческая эпоха порождает специфические ответы на присущие этой эпохе противоречия и кризисы: эти ответы концентрируются в форме идеологии, или, если угодно, политической философии. Деление на сторонников коллективных интересов пролетариата и на апологетов частной собственности, на государственников и защитников индивидуальных свобод и индивидуального комфорта, на националистов и космополитов всегда имело определенные отголоски в истории (при желании и восстание рабов под водительством Спартака можно представить как попытку пролетарской революции), но свою подлинную значимость и историческое звучание обрели лишь с переходом к индустриальному производству, появлением феномена массового человека, централизацией государственной власти и возникновением современных наций.

Новая эра, в которую мы стремительно и болезненно входим, заставляет переосмыслить многие категории, казавшиеся вполне устоявшимися, и многие социально-политические оппозиции, проистекавшие из конфликтов прошлого. Сегодня, например, бесполезно спорить о том, что лучше и полезнее обществу – национализация ключевых экономических активов или, наоборот, приватизация госсобственности. Всё дело в том, что представляет из себя современное государство и, шире, [пост]современная государственность. Многочисленные опыты двух последних десятилетий показывают, что национализация зачастую используется не для того, чтобы обратить значимые экономические активы и ведущие предприятия той или иной отрасли во всенародное достояние, а лишь для того, чтобы спасти коммерческие корпорации от убытков и распределить бремя этих убытков на всё общество в целом. Национализированные активы не становятся ближе рядовым гражданам только от того, что находятся в государственной собственности, и сами граждане практически ничего от них не приобретают. Но и передача ключевых активов из рук государства в частную собственность вовсе не означает, как это думают многие сторонники рыночного либерализма, повышения эффективности управления и распоряжения ими и стимулирование здоровой конкуренции: лакомые куски госсобственности, как правило, распределяются не среди кого попало, а попадают в руки компаний, тем или иным образом связанных с правящими кругами.

Увы, нет никакой практической пользы и от отстаивания идеалов национальной государственности (в духе умеренного или радикального национализма, имперского патриотизма и т.п. идеологем), ведь когда мы говорим о государстве – например, о Российском государстве, – мы должны полностью отдавать себе отчёт в том, чем оно является, чем не является и чем, скорее всего, никогда уже (больше) не станет. А не станет государство – по крайней мере, в обозримой перспективе ближайших десятилетий – полноценным суверенным, автаркическим политико-территориальным образованием. Когда-то раньше, в XVIII, XIX, XX веках оно могло быть таковым (разумеется, далеко не все так называемые «государства» когда-либо были подлинно суверенными, но это уже издержки несоответствия формально-юридического понятия фактической политической действительности), но в XXI веке для этого нет реальных предпосылок.

Мировой Капитал (капиталистическая мир-система) выстроил сложную иерархию, в которой территориальное национальное государство оказалось подмято официальными и полуофициальными транснациональными институтами управления и координации, имеющими зачастую менее формальные статусы, но зато более непосредственную связь с корпоративными гигантами. Хотя может показаться, что из такого положения вытекает глубокое противоречие и потенциальный конфликт между национальным государством и транснациональными институтами – конфликт за обладание субъектностью и право проводить собственный политический курс на соответствующей территории, – в действительности это противоречие совсем не глубоко, ибо государства давно уже превратились в фасадные конструкции, ширмы для коммуникации с населением, и в сложившихся условиях никаких шансов на победу в фрондировании с мировым истеблишментом у них нет (см. более развёрнутое объяснение данного тезиса в работе «Государство и революция: сто лет спустя»). Противоречие условно «традиционалистского» Российского государственного режима и «загнивающего бездуховного» западного глобализма / мондиализма – очень сильно переоцененное и во многом надуманное явление. Да, противоречие есть, но это противоречие, относящееся, скорее, к темпам внедрения управленческих решений, выработанных клубами корпоративной элиты и мозговыми центрами транснационального Капитала. Если конфликт между условно «национальным» руководством и транснациональными институтами и существует, то это, скорее, конфликт по вопросу о том, кто именно и как (сроки, темпы, методы) будет обеспечивать фазовый цивилизационный переход, уже ставший реальностью и в культурном плане заявляющий о себе как о переходе от гуманизма к постгуманизму или трансгуманизма, а в политико-правовой плоскости – как о переходе от режима народного суверенитета и законно гарантированных индивидуальных свобод к режиму цифрового / алгоритмического / деперсонифицированного управления и прав, обусловленных социальными рейтингами. Это не конфликт по поводу того, что надо и надо ли делать, а лишь по поводу того, кто является ключевым актором в реализации глобальной повестки в границах соответствующей страны. Нужны иллюстрации? Обратите внимание на КНР: во многих отношениях китайское руководство опережает остальной мир в реализации глобальной повестки (и в части деперсонификации управления, отсоединения его от волеизъявления народа, и, особенно, в части внедрения социальных рейтингов и систем перманентного контроля), но оно пытается сохранять определённую самостоятельность в этом процессе, свою субъектность, и настаивает на том, что само будет проводить необходимые управленческие мероприятия, учитывая собственные интересы и интересы связанных с госаппаратом КНР компаний.

Ни «левые», ни «правые», ни «монархисты», ни «республиканцы», ни «националисты», ни даже «анархисты» в привычном значении употребляемых понятий не способны претендовать на свой собственный проект, своё видение будущего, потому что застряли в конструктах ушедшей эпохи, минувшего века. Либералы, коммунисты, националисты – три версии политического мышления, присущего эпохе модерна; три ответа на конфликты и противоречия той эпохи (американский социолог И. Валлерстайн определял три эти движения как три разновидности либерализма в широком смысле этого слова – понятие это, на мой взгляд, не вполне удачное, но сама постановка вопроса верно схватывает родовую связь этих идеологий и движений). Анархизм в традиционной для XX века форме анархо-синдикализма / анархо-коммунизма – утопическая, несбыточная перверсия, или кентавр либерализма (в части индивидуальных свобод и противостояния индивида с государственной машиной) и коммунизма (в части акцентирования приоритета коллективных интересов рабочего класса в противостоянии с Капиталом). Он мог бы быть полезен сегодня, если бы не отвергал бездумно государство как трансисторическую (и во многом необходимую) форму социальной организации, вместе с этим отвержением теряя понимание своеобразия сегодняшней модели государственности, сегодняшней картины общества по сравнению с государственностью и социальной организацией прошлой эпохи.

Прежние оппозиции устарели, на смену им приходят новые. Смотреть на историю ретроспективно, сверху вниз всегда проще, чем наблюдать и понимать историю, участвуя в ней. Многое ещё требует прояснения, но точка, в которой оказались мы сегодня, позволяет по-новому взглянуть на весь предшествующий исторический процесс: понять историю не как борьбу народов за господство над миром и не как, в марксистскому духе, историю классовой борьбы… Иначе. На первый план в современной ситуации выходят вопросы «Как выжить и сохранить свою семью, свой род?», «Как остаться человеком в эпоху трансгуманистических соблазнов?», «Как отстоять свои свободы – свободу думать, свободу говорить, свободу жить по-своему?», «Как уберечь свою культуру и ценности?». Это значит, что многие и либеральные, и консервативные, и марксистские, и антиэтатистские прозрения были верны и остались актуальны, несмотря на неактуальность соответствующих концепций в целом. Есть, возможно, более глубокий пласт, в котором эти прозрения сходятся – тот пласт, на котором можно и должно строить контрпроект (по отношению к глобальному управленческому проекту транснациональных элит), готовить контрудар. Впрочем, об этом – в рамках отдельного разговора…