НИКОЛАЙ ВИЛОНОВ

Мы публикуем очередную, третью, главу монографии Н. Вилонова “Выход из модерна”. Глава посвящена ответам на мировой кризис капиталистической системы. Автор подробно разбирает различные формы современного антикапитализма как в развитых западных странах, так и в странах периферии, анализируя перспективы подобных движений. Текст настоящей главы предваряет комментарий автора, в котором представлена оценка содержащихся в главе идей с точки зрения сегодняшних его взглядов. Редакция не разделяет этих взглядов, но предоставляет читателю возможность самостоятельно судить о том, где Н. Вилонов прав в большей степени – в тексте “Выхода из модерна” образца 2011 года или сегодня, в 2018 году.

ВЫХОД ИЗ МОДЕРНА – СЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ. КОММЕНТАРИЙ АВТОРА. ЧАСТЬ II.

Теоретические ошибки ведут к ошибочным практическим выводам – моя книжка семилетней давности подтверждает верность этой мысли. Верно почувствовав, что цивилизация находится в глобальном кризисе, но не сумев выявить его действительные причины, я, естественно, не туда смотрел в поисках выхода.

В третьей главе ВМ автор пишет о различных «альтернативах» глобальному порядку – в том числе о южноамериканских режимах Чавеса (которого за прошедшие годы сменил Мадуро) и Моралеса, и о некоторых ближневосточных движениях 2000-х годов (Совет исламских судов Сомали, ливанская Хизбалла, иракская «Армия Махди», некоторое время игравшая важную роль в сопротивлении иракских шиитов американской оккупации). О первых (то есть, о чавистах), я тогда писал даже с известной симпатией, в то время как от идей вторых – дистанцировался.

Что обо всём этом можно сказать сегодня? Оставляя в стороне всю риторику о «борьбе народных масс» (обильно пропитывающую последние главы ВМ, но не несущую никакого смысла), следует сказать, что чависты и им подобные режимы – это, конечно, не часть решения, а часть проблемы – как и любые другие силы, не оставившие желания «строить социализм», в той или иной его (социализма) форме.

Что касается суровых ближневосточных людей, то их было бы правильно вообще оставить за рамками рассмотрения – не только и не столько потому, что «Арабская весна» и последующие события представили лицо т.н. «исламистов» в уж слишком непривлекательном свете. Как раз ближневосточные шииты на фоне пресловутой «организации, запрещенной в РФ», и близких ей течений, выглядят весьма прилично, а Хизбалла оказалась важным военным союзником одного из последних прогрессивных ближневосточных режимов – режима Асадов.

Нет, дело в другом. Крайне нежелательно, но вполне возможно (хотя и не по тем причинам, о которых автор думал в пору написания ВМ), что значительные части мира, или даже весь мир в целом пройдут путь деградации до конца – до краха, до коллапса цивилизации. Но рассуждать о том, какие организации, движения, силы могли бы на таких территориях взять на себя функцию организации выживания после краха, более или менее бесполезно. Подобные рассуждения построены на песке – постольку, поскольку мы не знаем, что именно будет, при этом пессимистическом сценарии, разрушено в ходе коллапса, а что всё-таки уцелеет. Сколько уцелеет людей, какие социальные институты, какие знания, какие объекты инфраструктуры? Не зная всего этого, говорить о жизни после кризиса хоть с какой-то долей обоснованности – невозможно.

А вот о чём имеет смысл говорить сегодня, так это о силах, которые, может быть, ещё способны предотвратить наихудшее развитие событий. И, вопреки всему, что написано в ВМ, сегодня я смотрю – без уверенности, но с некоторой надеждой, на других «популистов» – не на южноамериканских чавистов, а на тех, кого сегодня называют «популистами» в Европе. На евроскептиков, которые соединяют в своих программах защиту суверенитета национальных государств перед лицом надгосударственных структур и ограничение иммиграции с центристским подходом к социально-экономической сфере – то есть, отнюдь не являясь левыми, будучи сторонниками частной собственности и свободы предпринимательства, не пытаясь строить социализм ни в «жесткой», ни даже в «мягкой», социал-демократической модели, они не являются, вместе с тем, и «романтиками свободного рынка», готовыми ради своей мечты уничтожить основные функции социального государства.

С большими или меньшими оговорками, к этому направлению относятся, в современной Европе, французский Национальный фронт, польская «Право и справедливость», венгерская Фидес, партии ныне правящей итальянской коалиции, и т.п.

А в самой могущественной стране мира ярким, но почти одиноким представителем этой позиции является её президент – яростно ненавидимый левыми (Демократической партией), встречающий сопротивление части госаппарата, «умеренного» крыла «собственной», Республиканской партии, слишком тесно связанного с вашингтонской бюрократией и всей мейнстримной прессы, не пользующийся полной поддержкой и со стороны консервативного крыла республиканцев (где преобладают те самые «романтики свободного рынка»). Такая расстановка сил внутри США делает маловероятной полноценную реализацию всей программы Трампа (а не только её отдельных пунктов), поскольку она подразумевает дерегуляцию и снижение налогов ради экономического роста, но, при этом, сохранение системы социального страхования и программы Medicare (не путать с Affordable Care Act президента Обамы), ограничение иммиграции, протекционистские меры и противодействие выводу производств с территории США, а в перспективе – пересмотр всей архитектуры международных торговых соглашений и военно-политических союзов.

Но то, что маловероятно сейчас, всё-таки может оказаться возможным позднее. Как бы то ни было, история ещё не закончилась – ни вообще, ни история современности (Модерна). И именно поэтому – именно поэтому, что кризис цивилизации ещё не дошёл до предела – есть смысл обсуждать, что делать, а чего не делать. Когда/если крах произойдёт, обсуждать придётся уже что-то совсем другое. А в самом худшем случае, обсуждать будет уже некому и нечего.

III. АНТИКАПИТАЛИЗМ В XXI ВЕКЕ: ХАРАКТЕРНЫЕ ОСОБЕННОСТИ

Политические итоги предыдущего столетия

Итогом истории двадцатого века стал крах всех трех основных разновидностей массовых движений, выступавших за уничтожение, или, по крайней мере, реформирование экономической системы мирового капитализма. Крах «реального социализма» – это основной итог истории 20 века в странах бывшего соцлагеря. Упадок социального государства – это основной итог истории 20 века в странах капиталистического центра. Крах многочисленных проектов национального развития, выросших из национально-освободительных движений – это основной итог истории 20 века для большинства стран периферии.

Разумеется, этот тройственный крах не означал полного прекращения всякого сопротивления мировому капиталу, которое продолжалось и в течение последних двадцати лет. Широко известны восстание сапатистов в Мексике (с 1994 года), и движение анти(альтер)глобалистов, которому удавалось проводить мощные протестные выступления на рубеже 1990-х -2000-х годов. В немалом количестве стран поднимались масштабные движения протеста, нередко приводившие к падению существовавших, на тот момент, властей, сразу или в скором будущем. Вот только некоторые из них: Албания-1997, Индонезия-1998, Аргентина-2001, Боливия-2003, Киргизия-2005 и 2010, Таиланд-2010, Тунис и Египет-2011. Но, в большинстве случаев, эти события не привели к действительным политическим и/или экономическим изменениям. Эффект народных выступлений растаял, ушел в песок. В этом смысле, протестные выступления последних двадцати лет больше напоминают стихийные бунты, чем революции (в том смысле, какой в этот термин вкладывался в 19 и 20 вв.).

Перспективы сопротивления глобальному капитализму, разрушающему планету, человечество и самого себя, на глобальном же уровне выглядят сегодня довольно туманными. В ситуации, когда рабочий класс ослабевает, размывается, полупролетаризируется, политический проект интернациональной пролетарской солидарности также размывается и повисает в воздухе. Конечно, если сам пролетариат слаб и разобщен, то боевой союз пролетариев разных стран против общего врага (как и понимался пролетарский интернационализм в эпоху расцвета рабочего социалистического/коммунистического движения) остается пустым звуком. Впрочем, и в лучшие свои времена пролетарская солидарность не смогла стать значительным и самостоятельным фактором международной политики, до тех пор, пока не оперлась на одну из крупнейших мировых держав, ставшую страной победившего социализма (речь, разумеется, о Советской России). Сегодня же подобной предпосылки пролетарского интернационализма тоже не существует.

Напротив, в каждой из мировых зон, о которых мы говорили выше, есть свои, специфические тенденции развития, и, следовательно, тенденции и перспективы борьбы с глобальным капиталом там тоже будут отличаться большим своеобразием. Притом, весьма вероятно, это будет разнообразие не только по формам. Разнообразие форм антикапиталистической борьбы было характерно и для 20 века, и оно, в общем, не мешало с разных сторон идти к единой цели. Весьма вероятно, что и цели, горизонты этой борьбы также будут различаться от региона к региону, если не от страны к стране.

Не претендуя на всеобщность охвата, можно, тем не менее, высказать ряд соображений о ключевых тенденциях антикапиталистической борьбы в основных зонах мира.

Зоны мира: политическое измерение антикапитализма

Определенная часть современных левых, пытающихся апеллировать к революционной традиции первой половины – середины 20 в., возлагает свои основные надежды на новые индустриальные страны. Их позиция выглядит не лишенной смысла. Бурный капиталистический рост в таких странах сочетается с не менее бурным ростом социальных противоречий – обезземеливанием крестьянства, скоплением в городах вновь формирующегося, бедного, лишенного социальных гарантий пролетариата, ростом недовольства авторитарными «диктатурами развития», и так далее. Логично предположить, что именно в новых индустриальных странах антикапиталистические повороты могут быть в наибольшей степени похожи на традиционные рабоче-крестьянские антикапиталистические революции 20 века. Однако в этой возможности нет никакой предопределенности. Более того, деградация модели реального социализма, пережитая некоторыми из этих стран в 20 веке, и крах социалистического движения, как на мировом уровне, так и на уровне отдельных стран, делает не менее вероятным другой сценарий – на смену диктатурам развития придет не второе издание реального социализма, а другой капиталистический режим, при котором страна скатится в зону регресса. Да и второе издание реального социализма не будет еще, само по себе, ответом на вопрос – что делать дальше? Повторять прежний путь, чтобы в итоге вернуться к исходной точке? Как мы уже говорили выше, общества реального социализма гибли не случайно, а в силу внутренних противоречий. И избавиться от этих противоречий, оставаясь на пути индустриального развития, невозможно. В любом случае, ни одной подобной революции еще не произошло – ни в Восточной Азии, ни где-либо еще, т.е., предмет для обсуждения, фактически, (еще) отсутствует.

Ограничимся, поэтому вышеприведенными краткими соображениями, и перейдем к другим политическим ситуациям, в других частях мира.

Развитые капиталистические страны – сопротивление без победы?

Первое десятилетие нового века, и, в особенности, последние годы, видели в этих странах немало примеров массового сопротивления неолиберальному капитализму. Я уже говорил выше о движении анти(альтер)глобалистов, апогей которого пришелся на начало 2000-х годов. К концу 2000-х гг., антиглобалистское движение, как таковое, пожалуй, пришло в упадок, но это отнюдь не стало концом протеста вообще. Вспомним неоднократные массовые выступления в Греции, начиная с 2008 года, когда страна оказалась под ударом мирового кризиса, во Франции (1995, 2005, 2006, и многократно – после начала кризиса), и в целом ряде других европейских стран (в Испании, в Великобритании, и т.д.).
Казалось бы, здесь, в европейских странах, народные массы имеют серьезный опыт политической борьбы. Казалось бы, здесь есть прочные демократические традиции. Трудящееся население таких европейских стран, как та же Франция, в значительной своей части сохраняет приверженность традициям социального государства.

Не раз за последние шестнадцать лет, если считать от событий 1995 года, протестующие массы наносили правящему классу серьезные удары, заставляя его идти на уступки. Здесь можно указать и на успех борьбы против закона о контракте первого найма во Франции в 2006 году, и срыв принятия Европейской конституции в 2005 году, и ряд других успешных массовых кампаний.
Но при этом характерно, что каждая из этих побед оказывалась частичной и временной. Правящие круги отступали, но затем, перегруппировавшись, снова шли в наступление. Мера, которую им не удавалось реализовать в одной форме, в последующем часто реализуется в каком-то ином виде. Суть ее, при этом, не меняется. Общеизвестным, но не единственным примером, опять же, является заключение, после многих мытарств, Лиссабонского договора, т.е., фактически, той же Европейской конституции, но в слегка измененном виде.

Говоря короче, трудящиеся массы лишь обороняются, а правящий класс вновь и вновь наступает. Каждая победа трудящихся – это остановка, на какое-то время, наступления капиталистов. Остановка, которая ничего не гарантирует, кроме «мирной передышки» перед возобновлением наступления. Каждая победа капиталистов, в свою очередь – это реальное изменение соотношения сил, которое очень трудно отыграть назад. В чем же тут дело?

И во французских, и в греческих событиях (беру две страны, где борьба против неолиберальных реформ шла и идет в течение наиболее длительного времени, и, при этом, наиболее мощно) явно проявлялись, раз за разом, два полюса протестных действий. С одной стороны, это выступления, организованные старыми организациями рабочего классами – в основном, профсоюзами, и, отчасти, связанными с ними левыми политическими партиями. Эти организации все еще пользуются поддержкой значительной части населения. Они еще могут, объявив забастовку, парализовать страну. Они еще могут заставить власти считаться с собой, и идти на уступки. Но именно они и настроены, в наибольшей степени, на компромисс, а не на радикальный разрыв с существующими порядками.

Другой полюс – это неорганизованные протестующие, по большей части – молодежь. Они действуют куда более радикально, чем старые организации рабочего класса (вспомним волнения во Франции в 2005 и в Греции в 2008г.)¹. Но у них нет своих устойчивых структур, на основании которых они могли бы организоваться. Они не составляют, поэтому, самостоятельной политической силы со своим лицом и программой.

Конечно, подростки и юноши, происходящие из семей трудящегося большинства, страдают не от чего иного, как от последствий капитализма. В этом смысле, у них общие беды с большинством населения, только испытывают они их, пожалуй, в еще более тяжелой форме. Среди них велика доля безработных, а многие из работающих, выйдя на рынок труда, сразу оказались принуждены работать на неформальных условиях. Те, кто на рынок труда еще не вышел, предвидят, что их перспективы не слишком отличаются, а если отличаются, то не в лучшую сторону, от положения их уже работающих (или ищущих работу) сверстников. Радикализм выступлений протестной молодежи обусловлен ее местом на периферии общественной системы производства, а частично – за ее пределами. Но это же положение предопределяет и слабость, и неорганизованность подобных выступлений.

Классический марксизм совсем не случайно делал ставку именно на промышленный пролетариат, как на силу, способную совершить революцию (подчеркну, что говорю сейчас именно о совершении революции, а не о построении социалистического общества). В первой главе я уже говорил о тех чертах промышленного пролетариата, которые позволяли ему создавать относительно устойчивые и массовые политические организации, способные к последовательной политической борьбе, и даже, в определенных обстоятельствах, к взятию власти.

Сегодняшняя учащаяся, безработная, неформально занятая молодежь, даже если она соединит свои силы с другими, столь же маргинальными и распыленными слоями, такой устойчивой организованности достичь не в состоянии. Способность связываться друг с другом по мобильнику и твиттеру не заменяет устойчивой социальной общности, складывавшейся, в былые времена, у промышленного пролетариата на рабочих местах.

Но чем же объясняется постоянная склонность к компромиссам, а значит, в конечном счете, к отступлению, старых рабочих организаций?

Очень важно понимать, что проблема вовсе не сводятся к тому, что у рабочего класса «неправильное» руководство. Да, эти руководства проваливают, раз за разом, борьбу за выгодные для рабочего класса условия социального компромисса. Да, эти руководства, в очень значительной своей части, открыто и безусловно переходят на сторону капиталистов. Но корень проблемы, все же, не в этом.

Дело в том, что стратегической целью капиталистического класса является уничтожение учреждений и отношений, уцелевших от эпохи расцвета социального государства. Трудящиеся, со своей стороны, хотят эти учреждения сохранить. Социальное государство было основано на компромиссе капиталистов и рабочего движения. Капиталисты, даже в том случае, когда их вынуждают к отступлению, восстанавливать этот компромисс, разорванный ими в одностороннем порядке, и соблюдать его – серьезно, честно, в течение длительного времени, не собираются.

Грубо говоря, целью трудящегося большинства является обеспечение классового мира с капиталистами. Однако невозможно заключить выгодный, но взаимоприемлемый мир с противником, который мира не хочет, который, напротив, хочет победоносной классовой войны. Максимум, чего можно в такой ситуации добиться – это все большей изощренности обмана, всё большего разнообразия манипуляций со стороны правящего класса, который (еще) не может подавить сопротивление силой. Несомненно, что руководители большинства старых рабочих партий (Социалистической партии Франции, Социал-демократической партии Германии, Лейбористской партии Великобритании, греческой ПАСОК, и многих других) вносят свой, весомый вклад в применение технологий обмана правящими кругами. Но сам этот обман возможен именно потому, что основная масса предаваемых ими людей сама стремится именно к компромиссу, к миру, который уже стал невозможен.

В этом контексте становятся более ясными вопросы, связанные с учреждением и развитием разнообразных новых левых/ новых антикапиталистических коалиций и партий. Такие попытки, в течение последних двадцати лет, предпринимались в разных европейских странах неоднократно (Левая партия (в Германии), Коммунистическое возрождение (в Италии), Шотландская социалистическая партия, РЕСПЕКТ (в Англии), Новая антикапиталистическая партия (во Франции) СИРИЗА (в Греции), Левый блок (в Португалии) – вот только некоторые, наиболее известные, примеры). И каждый раз оказывалось, что новая организация, вне зависимости от исторических традиций ее основателей, должна занимать нишу «честной» социал-демократии, бескомпромиссно выступающей за сохранение социального государства.

Казалось бы, чего проще? Раз люди из опыта видят, что оборонительная борьба, борьба за сохранение социального государства не приносит прочных успехов, что капиталисты не хотят и не могут поддерживать социальный договор с трудящимися, так надо прогнать старые руководства, и выдвинуть новое, чтобы во главе с ним вести уже революционную борьбу. Однако на деле эта логика не работает.

Если люди из опыта видят, что борьба за важные для них социальные учреждения, гарантии, программы, под старым руководством оказывается неудачной, они ищут новое руководство, новое политическое представительство, но для решения тех же самых задач. По большому счёту, им не важно, кто именно будет их новым политическим представителем.

И люди не оставят борьбу за эту свою, стихийно сложившуюся программу, до тех пор, пока эти учреждения не будут уничтожены, программы и гарантии отменены, а все связанные с ними социальные отношения – не уйдут в прошлое.

Можно сколько угодно «объяснять», что эта борьба недостаточна, что шансы на успех есть только в том случае, если она будет перерастать в революционную борьбу с капиталом. Но что могут предложить основной массе трудящихся силы, выдвигающие революционную программу (именно в контексте этой программы, а не в контексте более последовательной и честной борьбы за социальное государство)? Национализацию капиталистической собственности? Допустим. Но ведь в этом случае придется преодолевать серьезное сопротивление капиталистов, придется столкнуться с саботажем, с серьезными проблемами, или даже с расстройством всей экономической жизни. В случае, если эта революция не будет немедленно поддержана в других европейских странах (как минимум), придется столкнуться с мощнейшим давлением извне, с выпадением (выталкиванием) страны из системы международных экономических связей, что, опять же, не может не вызвать серьезнейших экономических осложнений. А ради чего всё это выносить людям, которым, как мы помним, еще есть что терять, которые еще не лишились даже остатков социального государства? Ради централизованной плановой экономики автаркического типа, которая, каковы бы не были ее достоинства и недостатки, во всяком случае, сильно дискредитирована в общественном мнении? Или ради какой-то еще неведомой, никем и нигде не испробованной модели самоуправленческого социализма?

Говоря короче, выбор революционного пути чреват потерями не меньшими, а куда большими, чем, допустим, повышение пенсионного возраста, или любая другая неолиберальная реформа, взятая по отдельности.

В итоге возникает еще одна парадоксальная ситуация. Некоторые левые партии предают ожидания своих избирателей именно потому, что берут на себя обязательства их исполнять. Партия, оказавшаяся в парламенте в меньшинстве, может реализовать, хотя бы частично, свою программу (парламентскими же методами) только в том случае, если войдет в какую-либо правительственную коалицию. Войдя в такую коалицию с буржуазными силами, левые слишком часто не могут устоять, и начинают одобрять те или иные неолиберальные преобразования. А в условиях развитой буржуазной демократии партия, открыто поддерживающая те меры, на борьбе с которыми строилась вся ее предыдущая деятельность, с высокой долей вероятности обречена на крах. Именно это произошло, к концу 2000-х годов, например, с итальянским Коммунистическим возрождением.

В развитых капиталистических странах политическая борьба, по существу, идет между консерваторами, которые пытаются сохранить, по возможности, статус-кво, и реакционерами, которые хотят продолжать «творческое разрушение» производства, инфраструктуры и социальных отношений, в как можно более широких масштабах, ради максимизации краткосрочных прибылей глобального капитала. Реакционеров называют, в зависимости от политической культуры конкретной страны или региона, неолибералами, либералами, или неоконсерваторами. В роли консерваторов – защитников статус-кво, выступают, в разных странах, силы, вышедшие из очень отличающихся, друг от друга, политических традиций. В одних случаях это традиционные «левые», в других случаях – «правые», в каких-то ситуациях – более или менее странные, с точки зрения политической культуры предыдущей эпохи, гибриды, или же – и правые и левые, действующие по отдельности.

Стоит отметить, что подобная расстановка политических сил характерна не только для развитых капиталистических стран, но и для значительной части зоны регресса, в первую очередь – для многих бывших социалистических стран Центральной и Восточной Европы.

Состав социальных сил, выступающих как за реакционеров, так и, тем более, за консерваторов, далеко не постоянен, и определяется скорее краткосрочной конъюнктурой, чем постоянной исторической перспективой. Решающее преимущество реакционеров (либералов) в том, что их возглавляет и ведет за собой мировой капитал, вместе со связанной с ним частью национальных и международных бюрократических аппаратов – наиболее могущественная сила сегодняшнего человечества, которая, к тому же, наиболее отчетливо представляет себе свои интересы. Капиталу, в большинстве случаев, удается мобилизовать на свою сторону существенную часть средних слоев. Это не только мелкая буржуазия в строгом смысле слова, но специалисты, интеллигенция, и другие подобные группы. Формально эти люди могут являться, и часто являются наемными работниками. Но в силу ряда особенностей своего социально-трудового положения они ориентированы, в основном, на индивидуальную карьеру (и меньшинство из них может даже преуспеть). Идеология индивидуализма, личного успеха, пропагандируемая либералами, для них привлекательна. Поэтому, чем меньше они знакомы с либеральным капитализмом на практике, тем больше у них склонности считать, что он для них выгоден.

Основная масса трудящихся, в том числе рабочего класса, в условиях неолиберального капитализма обречена на более или менее тяжелые потери. Тем не менее, в ряде случаев и они могут выступать, сознательно или бессознательно, на стороне неолибералов. Дело в том, что и в условиях социального государства, и в условиях «реального социализма» у рабочих немало поводов для недовольства, особенно в тот момент, когда в неолиберальную сторону начинает двигаться «их собственное» бюрократическое руководство. А так как собственной политической линии (да и возможности ее выработать) они не имеют, то и обречены переходить от одного зла к другому и обратно, каждый раз надеясь, что оно окажется меньшим.

Заведомо проигрышное положение второй стороны, т.е. консерваторов – защитников статус-кво, определяется, во-первых, тем, что в обществе не существует социальной группы, которая могла бы стать стабильной базой для устойчивого политического руководства этой стороной. Обыкновенно руководством консерваторов является часть бюрократии и интеллигенции, порой связанная с теми секторами буржуазии, интересы которых вследствие конъюнктуры расходятся с интересами глобального капитала. Но такое руководство заведомо ненадежно. И фрондирующие отряды бюрократии, и фрондирующие отряды буржуазии, в сущности, готовы интегрироваться в преобладающий порядок, как только для этого представится возможность.

Социальная неустойчивость консерваторов дополняется их идейной бедностью. Каковы бы не были у них программы, традиции, и т.д., сторонников они мобилизуют, фактически, вокруг одной идеи – стабилизации, сохранения/возвращения ранее существовавшего положения, консервации социального государство. Но упадок социального государства – это вполне закономерное следствие упадка индустриального общества в целом. Остановить его, заморозить на одной точке – невозможно. Нужны какие-то пути движения в будущее. У неолибералов есть видение будущего, хотя попасть в такое будущее и было бы величайшим несчастьем для огромного большинства человечества. У консерваторов его нет вовсе.

Борьба против неолиберального капитализма оказывается в этих странах в тупике. Где выход из этого тупика – не вполне ясно. Победа реакционеров приведет к полномасштабной реализации неолиберальной программы, в том числе и таких ее элементов, как разрушение рабочих организаций, неформализация занятости, полупролетаризация рабочего класса, разрушение всех основных, для XX века, форм солидарности и самоорганизации трудящихся. Их крах, в свою очередь, приведет не к формированию новых, истинно революционных массовых организаций рабочего класса, а к массовой пассивности, дезориентации, войне всех против всех, к невозможности массовой борьбы вообще. В тех странах, которые, при этом, сохранят положение центров капиталистического накопления, борьба с капитализмом станет, по-видимому, вообще невозможной. В тех, которые будут вытолкнуты в зону регресса – борьба продолжится, но, естественно, уже в соответствии с логикой, характерной именно для стран регресса.

Страны зоны регресса – назад от политики?

Политическая жизнь стран зоны регресса имеет немало общего с политической жизнью развитых капиталистических стран. Эта общность проистекает, прежде всего, из того обстоятельства, что страны регресса также являются сферой действия мирового капитала, объектом, на который мировой капитал оказывает воздействие, обеспечивая там проведение неолиберальной политики. Как и в развитых капиталистических странах, в странах зоны регресса довольно типично наличие политических сил, когда-то выступавших за социально ориентированное развитие, или даже против капитализма, а потом превратившихся, в большей или меньшей степени, в проводников неолиберальной политики (Африканский национальный конгресс в ЮАР, перонисты в Аргентине 1990-х годов, Институционно-революционная партия в Мексике, и многие другие). Социальные причины такого ренегатства тоже сводятся к неустойчивой природе бюрократии, и, наряду с этим, к двойственности интересов национальных буржуазий.

Однако есть в странах регресса и своя существеннейшая специфика. Во многих случаях, это связано с тем, что в наиболее отсталых (точнее, если принять во внимание нынешнее направление мирового развития, наиболее передовых) странах зоны регресса, то, что по форме выглядит, как политическая борьба, по существу является совершенно деполитизированной борьбой племен, кланов, преступных и полупреступных группировок за раздел и передел территории, ресурсов, и доходов. Следует подчеркнуть, что подобная организация «политической» жизни все в меньшей степени ограничивается странами Африки, с их трайбалистскими традициями, но распространяется в разных странах и на разных континентах. Некоторое представление о размахе этих тенденций дает, например, индекс «провалившихся государств», ежегодно составляемый американским Фондом мира². Конечно, точность оценок по любой из анализируемых стран в отдельности можно, а порой и нужно оспаривать, учитывая несомненный субъективизм и предвзятость экспертов Фонда мира. Но общую картину этот индекс, тем не менее, позволяет увидеть.

Failed States Index 2011 — Карта мира

Индекс провалившихся государств измеряет, с одной стороны, способность существующей государственной власти контролировать свою собственную территорию, с другой стороны, показывает, насколько социально-экономическая и демографическая ситуация в стране близка к гуманитарной катастрофе. Своеобразным эталоном провалившегося государства является Сомали, где государственной власти, как таковой, не существует уже двадцать лет, а территория страны контролируется различными полевыми командирами, и племенными структурами. Сомали занимает первое место в индексах провалившихся государств с того момента, как они начали публиковаться, в середине 2000-х годов. На территории бывшего СССР страной, наиболее далеко продвинувшейся по направлению к Сомали, авторы индекса, по состоянию на 2011 год, закономерно сочли Кыргызстан.

Формирование «провалившихся государств» – это, сегодня, не региональная историко-культурная особенность, а общая тенденция регресса, проявляющаяся в условиях крайнего упадка государственных структур

Стоит отметить, что превращение государства в «провалившееся» -это, во многих случаях, долгий процесс, не заметный, или слабо заметный со стороны. Для того, чтобы стать «провалившимся», или, по крайней мере, приблизиться к этому состоянию, государству совсем не обязательно проходить через череду государственных переворотов, гражданских войн и/или внешних вторжений. Утрата государственным аппаратом дееспособности может происходить в то самое время, когда внешне все выглядит если не идеально, то, по крайней мере, прилично. «Демократические институты» работают, неолиберальные реформы проводятся успешно, мировое сообщество хвалит. Но на деле, исподволь, нарастает развал. В этом смысле довольно показателен пример Мексики.

Пример Мексики – от образцовой неолиберальной экономики к «почти провалившемуся государству».

В 1980-1990-е годы именно Мексика была одной из первых, и, до некоторой степени, «образцовых» стран, где под давлением международных финансовых институтов стали проводиться неолиберальные экономические реформы. В начале 1980-х годов Мексика пострадала от мирового экономического спада, а попытки поддержать функционирование экономики с помощью внешних заимствований (способ, с тех пор многократно опробованный во множестве стран, и всегда с негативными, в конечном счете, последствиями) лишь усугубили ситуацию. В итоге Мексика приняла условия, диктовавшиеся мировыми финансовыми институтами – в обмен на новые займы. « … было выдвинуто требование проведения широких неолиберальных реформ: приватизация, реорганизация финансовой системы, чтобы она более соответствовала иностранным интересам, открытие внутренних рынков для иностранного капитала, снижение тарифов, формирование более гибкого рынка труда. В 1984 году Всемирный банк, впервые в своей истории, предоставил заем стране в обмен на гарантии структурных неолиберальных реформ. Де ла Мадрид сделал Мексику открытой для глобальной экономики, присоединившись к ГАТТ (Генеральное соглашение по тарифам и торговле³) и начав реализацию программы бюджетной экономии … В Мехико в 1985 году это означало, что ресурсов «было так мало, что расходы на важнейшие городские нужды резко упали – на 12% на транспорте, на 25% -на питьевую воду, на 18% – на медицинские услуги и на 26% – на сбор мусора». Криминальная волна, последовавшая за этим, превратила Мехико из одного из самых спокойных в один из наиболее опасных городов Латинской Америки»⁴.

Разрушение мексиканской экономики, успешно начатое правительствами этой страны в 1980-е годы, продолжилось и в последующие десятилетия. Особенно отличился проведением неолиберальной политики и приватизации президент Карлос Салинас де Гортари, правивший с 1988 по 1994 год. В начале 1990-х руководимая им Мексика прославлялась в мире, как очередной пример, неолиберального экономического чуда. К 2000-му году уровень занятости в государственном секторе сократился вдвое по сравнению с началом 1990-х⁵.

Однако уже в 1994 году разразился тяжелый финансовый кризис, в одночасье обрушивший хрупкое «чудо». Открытие рынка страны для иностранного импорта нанесло тяжелый удар не только по промышленности (о чем мы уже говорили в одной из предыдущих глав) но и по сельскому хозяйству Мексики. «… дешевый импорт из эффективных и щедро субсидируемых сельскохозяйственных предприятий США привел к падению цены на кукурузу и другие продукты настолько, что только наиболее эффективные и влиятельные мексиканские фермеры оставались конкурентоспособными. На грани голода крестьяне были вынуждены покидать свои земли, пополняя ряды безработных в и без того переполненных городах, где стремительно росла так называемая неформальная экономика (уличные торговцы)»⁶.

Разумеется, официальная риторика неолиберальных реформаторов в Мексике, так же как и во всех других странах, перенесших подобные операции, включая Россию, базировалась на том, что отмирание неконкурентоспособных производств создаст хоть и тяжелые, но временные трудности, зато создаст благоприятный инвестиционный климат, и заложит основы для будущего экономического роста.

Сменявшие друг друга мексиканские правительства активно работали над обеспечением благоприятного экономического климата. Подавлялось сопротивление профсоюзов, создавались особые экономические зоны (пресловутые maquilas), где иностранные корпорации могли организовывать свои предприятия, не сталкиваясь практически ни с какими ограничениями. Однако достигнутый таким образом успех оказался мимолетным. «Число рабочих мест на мексиканских предприятиях, работавших в особом режиме maquila, сократилось, когда после 2000 года Китай стал гораздо более дешевым, а потому более предпочтительным местом для размещения иностранных производств, нуждающихся в дешевой рабочей силе»⁷.

Реальные результаты преобразований состояли, скорее, в другом. Уже к 1994 году в Мексике появилось 24 новых миллиардера, не менее семнадцати из которых были активными участниками приватизации⁸. Президент Мексики, активно проводивший эту приватизацию, т.е. Салинас де Гортари, был вынужден, после окончания срока действия президентских полномочий, покинуть Мексику. Впрочем, против него формальных обвинений в коррупционных сделках выдвинуто не было. Однако ряд людей из его окружения, включая его брата, Рауля Салинаса, был уличен в разнообразных преступлениях.

«Несмотря на то, что прошло уже почти четыре года с момента его ухода с поста, и он, и члены его семьи воспринимаются многими мексиканцами, как виновные в коррупции и злоупотреблении властью. Формально против г-на Салинаса никогда не выдвигались обвинения в совершении преступлений, но в этом были уличены многие люди в его окружении, а некоторые – и осуждены за это. Несколько дней назад был выдан ордер на арест бывшего личного секретаря г-на Салинаса, который не может объяснить, каким образом, в период нахождения на государственной службе, смог накопить миллионы долларов на своих банковских счетах. Также на этой неделе был арестован личный бухгалтер старшего брата г-на Салинаса, Рауля, по тому же самому обвинению – в незаконном обогащении. Его обвиняют в том, что он записывал на свое имя дома и иное имущество, приобретавшееся Раулем Салинасом. Сам Рауль Салинас находится в тюрьме за пределами Мехико по обвинению в незаконном обогащении и в убийстве.
А во вторник судья приговорил жену Рауля Салинаса к двум годам тюремного заключения за принуждение их водителя к даче ложных показаний в ходе рассмотрения обвинения Рауля Салинаса в убийстве»⁹.

В ходе расследования «незаконного обогащения» Рауля Салинаса на поверхность всплыла его прямая заинтересованность в целом ряде приватизаций (формально проводившихся в виде аукциона) состоявшихся в период правления его брата. В одних случаях он получал десятки миллионов долларов от компаний, приобретавших куски распродаваемой государственной собственности, в других же, напротив, он негласно вкладывал деньги в компании, выигрывавшие, вскоре после этого, приватизационные аукционы¹⁰.

Как обычно бывает в таких случаях, вскрывшиеся случаи экономических преступлений – лишь некоторая, трудно сказать какая именно, часть реально происходившего. Если бы не совпадение нескольких обстоятельств, произошедших в середине 1990-х годов –окончание президентского срока Карлоса Салинаса, финансовый крах 1994 года, нанесший тяжелейший удар по мексиканской экономике, и вооруженное восстание сапатистов, то вероятно, и приговоренный, в итоге, к тюремному заключению Рауль Салинас не стал бы козлом отпущения за преступления, совершавшиеся, очевидно, не им одним, но многими людьми из окружения его брата совместно с крупнейшими представителями частного бизнеса.

В любом случае, в Мексике уже в 1990-е годы были налицо многие предпосылки для упадка государственности – неолиберальные реформы, подрывающие национальную экономику, массовая бедность и маргинализация значительной части населения, сокращение государственных расходов, и, параллельно с этим, закономерное (наблюдаемое почти везде, где проходили неолиберальные реформы) формирование альянсов коррумпированных чиновников с частным бизнесом.

Не удивительно, что на этом фоне организованная преступность в Мексике смогла, в 2000-е годы, не просто вырасти за счет увеличивающегося наркотраффика в США, но и выстроить структуры, фактически соперничающие с государственными, а в определенном отношении – и более сильные. Темой бурной дискуссии, как в Мексике, так и за ее пределами, особенно в США (происходящее в Мексике, естественно, интересует элиты ее северного соседа), стал вопрос – не превращается ли Мексика в «провалившееся государство»?

Вот, например, выдержки из типичной статьи по этой теме в Wall Street Journal: «В Мексике сейчас в разгаре война с наркомафией. Офицеров полиции подкупают, и, в особенности рядом с границей США, убивают. Похищения стали обыденным явлением. Наибольшую тревогу вызывает новое исследование Пентагона, которое приходит к выводу, что Мексика рискует превратиться в провалившееся государство. Авторы планов обороны сравнивают мексиканскую ситуацию с положением вещей в Пакистане, где возможен полный крах гражданского правительства … Проблема, связанная с нынешним всплеском насилия в Мексике, состоит в том, что трудно отличить «хороших парней» от плохих. Руководитель службы по борьбе с наркотраффиком (на деле – глава отдела Генеральной прокуратуры по борьбе с организованной преступностью – Автор) Ной Рамирес Мандухано, был недавно обвинен в получении взятки размером в $450,000 от главарей наркомафии, которых, как предполагалось, он должен был преследовать. Это был уже второй раз за последние несколько лет, когда один из руководителей борьбы с наркотраффиком в Мексике попадает под арест за получение взяток от боссов наркомафии . Также широко распространены подозрения, что взятки берут и руководители полиции, и мэры городов, и представители вооруженных сил»¹¹.

Официальные лица, включая нынешнего Президента Мексики Фелипе Кальдерона, неоднократно заявляли, что неправильно говорить о Мексике, как о «провалившемся государстве». Однако очевидно, что этот термин можно в полной мере применить если не к стране в целом, то, по крайней мере, к некоторым ее районам, где государственная власть практически перестала действовать.

«На протяжении двух месяцев, не менее двенадцати городов около северной границы штата Тамаулипас не имеют действующего мэра. Восемь мэров было убито, а остальные исчезли, или перебрались в США, и руководят оттуда, по почте или Интернету.
“Беззаконие достигло критических уровней в городах Мигуэль Алеман, Миер, Камарго, Герреро, Диас Ордас, и Абасоло» – говорит Омар Тапиа из исполнительного комитета Демократической Революционной Партии (умеренно левая партия, член Социалистического Интернационала – Автор) в штате Тамаулипас. “Там не осталось городских полицейских, потому что их убили, или они бежали. Их заменили сельскими полицейскими, присланными штатом, но тех тоже убивают» – рассказывает Тапиа. … Не ведется делопроизводство, не выдаются разрешения на строительство, на проведение мероприятий…» Тапиа рассказал, что в отсутствие властей наркоторговцы установили свой контроль над передвижением людей в деревнях и на дорогах. Они проводят свои рейды, конфискуют грузовики, убивают, кого сочтут нужным. Даже губернатор не решается перемещаться в этих районах…»¹².

Разумеется, районы, открыто выпавшие из-под власти правительства – это итог длинного периода деградации, крайний результат тенденций упадка. Возможным это становится потому, что даже формально функционирующий государственный аппарат на деле уже перестает им быть, становится прикрытием для соперничающих частных преступных интересов.

“Мексика сейчас столкнулась с классической проблемой. Возникли многочисленные, хорошо вооруженные организованные группировки. Они воюют друг с другом и, одновременно, с правительством. Их деятельность обеспечивается огромными доходами от контрабанды наркотиков в США. … Ресурсы, которые они задействуют, отчасти превосходят ресурсы, которые пускает в ход правительство.

Учитывая, сколько у них денег, организованные преступные группировки могут очень эффективно действовать, подкупая государственных служащих на всех уровнях, от начальников патрулей на границе, до высокопоставленных чиновников штатов и федерального правительства. Учитывая, какими они располагают ресурсами, они могут, также, добираться до государственных служащих любого уровня и убивать их. … Государственные служащие, видя бесполезность сопротивления, становятся орудиями в руках наркокартелей. Так как существует несколько картелей, их конкуренция разворачивается не только в приграничных городах, но и в коридорах власти в Мехико. Правительственные чиновники оказываются связаны обязательствами в первую очередь уже не с государством, а с одним из картелей. Правительство превращается в арену борьбы между картелями, и, в то же время, в орудие борьбы, которое одни картели используют против других. Это и есть описание того, что называют «провалившимся государством» – государством , которое больше не может выполнять государственные функции»¹³.

Провалившиеся государства – есть ли перспектива?

В провалившихся государствах тенденции выхода из сложившейся ситуации, если вообще и существуют, то связаны могут быть только с тем, что какому-либо негосударственному сообществу удастся консолидировать под своей властью государственную территорию (или большую ее часть), и взять на себя выполнение государственных функций.

В ряде «провалившихся государств» такие примеры уже известны. По-видимому, именно в способности выполнять значительную часть государственных функций, в том числе социального обеспечения, заключается секрет успеха, например, «Партии Аллаха» (Хизбалла) в Ливане¹⁴.

Такого же рода деятельность (охрана порядка, восстановление энергоснабжения и телефонной связи, организация вывоза мусора, выполнение других, элементарнейших и необходимейших в городском быту функций) стала одной из ключевых предпосылок быстрого роста «Армии Махди» в Ираке после американской оккупации, и разрушения неолиберальными реформами американских оккупационных властей той инфраструктуры, которая еще не была разрушена перед тем, в ходе боевых действий¹⁵.

В середине 2000-х годов в Сомали в роли объединителя страны и восстановителя государства пыталось выступить движение «Союз исламских судов». В 2006 году это даже почти получилось, и, возможно, если бы не интервенция Эфиопии, безгосударственное состояние Сомали на этом бы и закончилось.

Хочу подчеркнуть, что я сейчас совершенно не касаюсь вопроса о том, насколько правильными, либо неправильными, являются позитивные политические проекты «Партии Аллаха», «Армии Махди», и Союза исламских судов. Речь идет только о том, в странах, где государственность уже рухнула (фактически, или также и формально), национальное возрождение или невозможно вообще, или же возможно только по той организационной схеме, по которой действовали эти движения (идейно-политическое наполнение подобных движений может варьировать довольно сильно).

Иной вариант развития стран зоны регресса: возрождение популизма.

В ряде стран периферии, избежавших погружения в «провал» у власти уже (еще) находятся политические силы, ориентированные, более или менее последовательно, на самостоятельное развитие. В 2000-е годы в мире приобрели широкую известность несколько государств Латинской Америки, бросивших вызов империализму. Я говорю, разумеется, о Венесуэле Уго Чавеса, лидера «боливарианской революции», и о ближайших союзниках боливарианской Венесуэлы, прежде всего – о Боливии Эво Моралеса. Эти режимы, не выходя за рамки капиталистической системы, противостояли, вместе с тем, империализму США, и неолиберальной части правящего класса в своих собственных странах, опираясь на широкую и активную поддержку народных масс.

Вышесказанное может сразу вызвать серьезные возражения со стороны части потенциальных читателей из числа левых. Почему вдруг эти режимы «не выходят за рамки капиталистической системы»? Разве Венесуэла не движется к социализму?

Президент Венесуэлы Уго Чавес приобрел, среди значительного числа людей с левыми взглядами, в различных странах, широкую популярность, особенно в середине 2000-х годов. Сердца левых завоевали его обширные, и совершенно реальные, социальные программы, его (в общем, довольно скромные) усилия по развитию низового самоуправления, проведенная им национализация ряда крупных предприятий и, в особенности, его риторика. «Социализм 21 века», и проект «пятого Интернационала» стали предметом оживленного обсуждения на долгие годы.

Отчасти разделяя симпатии к социальной и социально-экономической политике режима Чавеса, я считаю необходимым, в то же время, дать некоторые пояснения. Обратимся к статье, написанной в 2009 году одним из представителей левого крыла Единой социалистической партии Венесуэлы (т.е., партии Чавеса), бывшим министром тяжелой промышленности и рудников Виктором Альваресом, «Трансформация венесуэльской модели производства». В этой статье Альварес дает целостное описание венесуэльской экономики, какой она сложилась к концу 2000-х годов, через одинадцать лет после прихода к власти Уго Чавеса и начала боливарианской революции.

«Несомненным достижением» боливарианского режима Альварес называет успешную борьбу с бедностью. К 2008 году доля венесуэльцев, живущих в условиях бедности, сократилась до 31,5%, в то время как еще в 2003 году она составляла 62,1%. Доля людей, живущих в условиях крайней бедности, за тот же период сократилась с 29% до 9,1%. Также сократилась, с 2003 по 2008 год, и безработица, с 20,3%, до 6,1%¹⁶.

Эти данные с очевидностью показывают, что Венесуэла не просто переживала в 2000-е годы, до кризиса, значительный экономический рост, но (и в этом несомненная уникальность боливарианского режима в сегодняшнем неолиберальном мире) плодами этого роста смогло частично воспользоваться значительное большинство населения. И обеспечено это было той самой активной социальной политикой режима, о которой говорят и его друзья, и его враги.

Однако если посмотреть на венесуэльскую социально-экономическую ситуацию под другим углом зрения, отталкиваясь от чавистской риторики о построении «социализма 21 века», то картина уже не будет столь радужной. Во избежание недоразумений хочу сразу подчеркнуть – я не собираюсь сравнивать боливарианскую экономику с какой-либо из социалистических моделей 20 века. В конце концов, практически все те модели рухнули, а боливарианская Венесуэла еще, слава Богу, жива. Речь идет о другом – если вы сами заявляете, что строите иную, не капиталистическую экономику, то это ваше движение в сторону от капитализма, каким бы оно ни было, должно, так или иначе, отражаться на структуре экономики.

Посмотрим же на данные о структуре венесуэльской экономики, приводимые Альваресом. Несмотря на все широко известные национализации крупных предприятий, предпринятые в эпоху Чавеса, доля частного сектора в ВВП Венесуэлы выросла, в период с 1998 по 2008, с 64,7%, до 70,9%. Доля государственного сектора, за тот же период, сократилась, с 34,8%, до 29,1%¹⁷.

Более того, «анализ распределения доходов показывает, что доля капитала в национальном доходе выросла, в то время как доля наемного труда уменьшилась. Иначе говоря, предприниматели пользуются плодами экономического роста в большей степени, чем наемные работники»¹⁸.

В то же время, доля кооперативного сектора, о росте которого в боливарианской Венесуэле за последние годы много говорилось, выросла, за период с 1998 по 2008 годы, с 0,5% до 1,6%¹⁹. С одной стороны, рост более чем в три раза. С другой стороны, роль кооперативного сектора в экономике Венесуэлы по-прежнему остается маргинальной.

«В период предыдущего президентского срока президента Чавеса (2000 – 2006 гг.), львиная доля стимулирования (финансовые и фискальные субсидии, поддержка при получении иностранной валюты, предоставление заказов, техническая поддержка, и т.д.) предоставлялась уже существующему производству, представленному, в основном, коммерческими предприятиями, которые воспроизводят капиталистический способ производства»²⁰.

Стоит отметить, что расходы государства, поддерживающие, в конечном счете, венесуэльских капиталистов, не составляют какой-то совершенно отдельной строки расхода, противостоящей расходам по социальным программам. Скорее, дело в том, что деньги, выделяемые на социальные программы, повышают, в той или иной форме, платежеспособный спрос на товары и услуги капиталистических предприятий. Боливарианское государство тратило доходы, полученные, в основном, от экспорта нефти, для развития общедоступной сферы услуг (здравоохранение, образование), на жилищное строительство, на создание и развитие общественного транспорта, для обеспечения беднейших слоев населения питанием. Но удовлетворялись эти потребности, по большей части, за счет деятельности частных предприятий. Вот как это описывает известный левый экономист, активист альтерглобалистского движения Эрик Туссен: «Капиталистические предприятия получают очень значительную прибыль от государственных расходов, так как именно они преобладают, в огромной степени, в банковском секторе, в торговле, в пищевой промышленности. Дополнительные средства, которые люди получают от государства, концентрируются, в конце концов, в руках капиталистов, так как именно в капиталистических банках частные лица (но и кооперативы, и советы общин, и муниципалитеты, и многие государственные учреждения) размещают свои деньги. … Это капиталистические предприятия пищевой промышленности производят (или продают) большую часть продовольствия, приобретаемого массами. Это капиталисты импортируют в Венесуэлу из-за рубежа – по очень благоприятному для импортеров обменному курсу, многочисленные товары, потребляемые венесуэльцами … Это большие торговые сети доминируют в сфере торговли… Говоря короче, капиталистический сектор продолжает выкачивать большую часть средств, расходуемых государством на поддержку бедных слоев и людей со средним уровнем дохода»²¹.

Эти выводы подтверждает и Виктор Альварес, статью которого мы уже цитировали немного выше: «…секторами, с наиболее высокими темпами роста, оказывающими преобладающее влияние на динамику ВВП в целом, являются телекоммуникации, торговля, финансовый сектор, сфера услуг, страховое дело. Но доля в ВВП реальных секторов производства, таких, как сельское хозяйство и промышленность, сократилась, т.е., эти сектора отличаются более низкими темпами роста»²².

Альварес отмечает, что имеющиеся темпы роста производства в сельском хозяйстве и промышленности, с одной стороны, совершенно не достаточны, чтобы сократить зависимость от импорта, а с другой стороны, именно импорт как продовольствия, так и промышленных товаров препятствует росту этих секторов экономики²³. В этой ситуации, рост венесуэльской промышленности в 2000-е годы обеспечивался за счет максимальной загрузки существующих производственных мощностей, при почти полном отсутствии новых инвестиций. Венесуэльская промышленность, констатирует Альварес, практически уже достигла того уровня, который она могла достичь без обновления основных фондов²⁴.

Попробуем обобщить все сказанное выше о венесуэльской экономике. Государство Уго Чавеса взяло под свой контроль основной источник национального дохода – нефтяную отрасль, и использовало появившиеся средства для проведения активной социальной политики, и для стимулирования венесуэльской экономики. При этом не изменились ни структура собственности, в целом по стране, несмотря на ряд масштабных национализаций, ни даже структура производства. Широкие народные слои, конечно, получили реальную пользу от этой политики, но в еще большей степени выгоду получила значительная часть национальной буржуазии, особенно связанная с финансовым сектором, с торговлей, сферой услуг и с легкой промышленностью, и, вероятно, близкая к этим буржуазным слоям бюрократия. Политика Чавеса, несомненно, левая, но «социалистической» она может выглядеть и называться только в нынешнем неолиберальном мире. Перед нами не социализм, а популизм, выступающий против узкого круга неолиберальной олигархии, господствовавшей при предыдущих режимах, и отражающий интересы как более широких буржуазных слоев, так и, в значительной степени, народных масс, на поддержку которых он опирается.

В этом смысле, боливарианская революция не столько открывает собой новую главу истории, сколько продолжает традицию популистских движений и режимов, множество которых существовало в различных странах Третьего мира в 20 веке. Некоторые из них приходили к власти в рамках существовавшего законодательства, другие – свергая своих предшественников. Одни из этих режимов были более радикальными, другие – более умеренными. Были даже случаи, когда движение, начинавшееся как типично популистское, становилось, в силу стечения различных внешних и внутренних обстоятельств, последовательно антикапиталистическим, и переходило к социалистическому строительству. Классический пример такого варианта развития – кубинская революция. Однако общая черта популистских движений, обеспечивавшая их успех, состояла именно в том, что они оказывались способны создать широкий фронт, объединяющий, в том числе, и часть буржуазно-бюрократического класса, против господствующей клики, как правило, правившей диктаторскими методами, и, к концу своего правления, все более и более изолировавшей себя.

Черты такого «общенародного», межклассового движения отчетливо видны в подавляющей части революционных событий в странах периферии в 20 веке, даже там, где движения возглавлялись ортодоксальными «марксистско-ленинскими» организациями, как, например, китайская революция 1949 года. Ведь хотя подобные партии и должны были, с точки зрения своих исторических традиций, ориентироваться в первую очередь на рабочий класс, но стать партиями рабочего класса, по преимуществу, им мешала его слабость. В итоге и китайская компартия, и множество других марксистских партий в странах периферии, становились партиями крестьянской войны. А крестьянская война не могла победить без существенной поддержки городских слоев, в том числе мелкой и средней буржуазии, интеллигенции, части бюрократии, и т.п. Было и немало примеров, когда левые популистские режимы устанавливались не в итоге длительной крестьянской войны, но в результате военного переворота, произведенного прогрессивным офицерством (Египет, Перу, Ливия, Эфиопия, и т.д. и т.п.), т.е., частью бюрократии. Однако эти режимы, как правило, тоже стремились мобилизовать поддержку широких народных масс, создать широкое популистское движение, только уже после прихода к власти, а не в процессе борьбы за нее.

То, что режимы, популистские по своей социальной природе, неоднократно разрывали с капитализмом и начинали строить социализм советской модели, объясняется целым рядом обстоятельств. Буржуазия в этих странах часто была слаба в политическом смысле, изолирована от большинства населения. Поэтому новая, революционная бюрократия (выросшая или из прогрессивной части старых бюрократий, или/и из формирующегося аппарата повстанческих армий) могла действовать, опираясь на народные массы, довольно самостоятельно. Так, она могла, до известной степени, реализовывать свои идеологические предпочтения, тем более, что встав на социалистический путь, страна противопоставляла себя отнюдь не всему миру, как это происходит сейчас, но лишь одной из его частей, а от социалистического лагеря можно было, наоборот, получать помощь, в том или ином объеме.

В нынешних условиях вероятность такого развития популистских режимов, естественно, значительно сокращается. Поэтому удивление должно вызывать не то, что боливарианская революция Чавеса не вышла за пределы капиталистического общества, а то, что она смогла предпринять хотя бы ряд мер, направленных против господствующей неолиберальной модели глобального капитализма. То же самое, mutatis mutandis, можно сказать и о союзных Чавесу режимах в Боливии и Эквадоре.

Отдавая должное латиноамериканским популистским режимам 2000-х годов, нужно отдавать себе отчет в том, что их перспективы довольно смутны. И дело здесь не только в слабости этих стран, и их уязвимости перед лицом внешнего экономического и политического давления. Та роль, которую продолжает, на деле, играть при боливарианском режиме буржуазия, причем не столько даже промышленная, сколько торгово-финансовая, делает прекращение национализаций, сворачивание значительной части социальных программ, подавление движений бедных слоев населения, и, в конечном итоге, возвращение к той или иной разновидности неолиберальной модели, очень вероятным сценарием развития событий.

Движению в этом направлении будет способствовать и общая, наличная, конечно, и в Венесуэле, тенденция правящей бюрократии сливаться с буржуазией, превращаться в нее.

К сожалению, именно этот сценарий уже реализовался применительно к подавляющему большинством национально-освободительных режимов в странах периферии в 20 веке.

В то же время, нельзя переоценить тот факт, что, несмотря на глобальное поражение как социалистических, так и национально-освободительных движений к концу 20 века, уже в начале 21 века народы, по крайней мере, ряда стран Латинской Америки смогли породить новую волну популистских движений²⁵.

Эти события показали на практике, что и в странах, подорванных неолиберальными преобразованиями, в странах, где едва ли не большая часть населения была маргинализована, вытолкнута в зону неформальной занятости, и т.д., возможно формирование широких коалиций народного большинства против правящих буржуазно-бюрократических олигархий, и приход этих коалиций, теми или иными путями, к власти.

Думаю, что для тех стран зоны регресса, которые еще не слишком глубоко погрузились в пучину деградации, еще не превратились в «провалившиеся государства», именно этот путь, естественно, с множеством местных особенностей, будет наиболее возможным путем антикапиталистического сопротивления в 21 веке.

Однако перед любыми силами, выступившими, более или менее последовательно против мировой капиталистической системы, встанет вопрос о путях дальнейшего развития. И ясного ответа на него нет, в настоящее время, ни у кого. Ни у правящих (или только борющихся за власть) популистов из Латинской Америки, ни у гипотетических революционеров из новых индустриальных стран, ни у любых сил в провалившихся государствах зоны регресса, которые пытаются консолидировать свои общества. Пытаться развиваться в рамках индустриального общества – значит гарантированно обрекать себя на поражение. Значит, нужно выходить из индустриального общества. Но как? Как провести этот грандиозный переход, и, при этом, не погибнуть?

Разумеется, полноценный ответ на этот вопрос может дать только историческая практика. Но ограничиваться этой ссылкой на будущую практику, на будущее «движение», которые, дескать, все расставят по местам – абсолютно не правильно. Дело в том, что нет никакой гарантии, что какое-либо дальнейшее развитие вообще будет. И если возможность такого дальнейшего развития, тем не менее, существует, то наличие или отсутствие ясных ориентиров на будущее станет одним из тех решающих факторов, от которых и будет зависеть – воплотится эта возможность в реальность, или останется в ряду многочисленных упущенных возможностей.

НАЧАЛО | ПРЕДЫДУЩИЙ ФРАГМЕНТ | ПРОДОЛЖЕНИЕ

Кризис :: Crisis >> критическая теория >> critical theory

ВЫХОД ИЗ МОДЕРНА. Глава III. Антикапитализм в XXI веке.