НИКОЛАЙ ВИЛОНОВ

Продолжаем публикацию монографии Н. Вилонова “Выход из модерна: теоретические, идеологические и политические тезисы”. Данный фрагмент продолжает и завершает первую главу монографии. В нем предпринимается анализ регрессивной неолиберальной модели хозяйства, характеризующейся ставкой на финансовые спекуляции и разрушение ранее созданных производительных сил как способы накопления капитала, а также критически рассматривается реальность социалистической альтернативы капитализму.

Регресс как стратегия

Предыдущий параграф был посвящен описанию некоторых важных тенденций развития мировой капиталистической экономики начиная с 1970-х годов.

Во втором параграфе продолжим рассмотрение этой же ситуации в несколько другом ракурсе. Преобладающая тенденция является также и планомерно проводимой стратегией мирового капиталистического класса.

Экономика многих стран периферии пала жертвой не столько стихийных процессов, сколько вполне сознательно проводившихся структурных реформ, предполагавших открытие внутреннего рынка периферийных стран для международной конкуренции, приватизацию государственных предприятий, дерегуляцию экономики, сокращение социальных расходов, экспортную ориентацию производства, и т.п. Эта политика последовательно навязывалась странам периферии ведущими капиталистическими державами и представлявшими их интересы международными финансовыми институтами, с начала 1980-х годов¹. Существуют продуманные, разработанные, типовые рекомендации, как этот стандартный набор мер проводить в жизнь, несмотря на сопротивление населения.²

Разрушение производительных сил происходит не только в «развивающихся» странах, открывающих свои рынки для свободной торговли, и обреченных проигрывать конкуренцию, но и внутри самих развитых стран тоже.

Ориентация на краткосрочные финансовые спекуляции приводит к разрушению громадных, сложных, и абсолютно необходимых экономических систем. Очень поучительной, в этом смысле, является, например, широко нашумевшая десять лет назад история Enron. Одной из сторон многообразной мошеннической деятельности этой компании стали спекуляции электричеством в штате Калифорния, в результате чего там возник, на ровном месте, энергетический кризис.³

Дело Enron – это не история паршивой овцы в стаде. Или, как минимум, эта овца отнюдь не была белой вороной. Она лишь наиболее известна (благодаря громкому краху этой корпорации).

Приход финансовых спекулянтов в производственную сферу, с неизбежными и быстрыми разрушительными последствиями – это сюжет, который много раз повторялся, за последние десятилетия, в самых разных странах. Ярким проявлением этой тенденции, в 1990-е -2000-е годы, стала деятельность так называемых «фондов частных прямых инвестиций». Схема этой деятельности, в общем, довольно проста. Широко прибегая к заемному капиталу (за его счет покрывается вплоть до 80-90% стоимости сделки) инвестиционный фонд приобретает какую-либо компанию. Часто это компании, занимающиеся производством, или оказанием услуг, в том числе – услуг, имеющих жизненно важное значение для всего общества. Затем эта компания обременяется долгами «инвестора». При этом производственные издержки компании быстро и резко сокращаются, а активы распродаются – как для выплаты вышеупомянутых долгов, так и для того, чтобы «улучшить» внешним образом финансовые показатели. Количество рабочих мест в компании сокращается, реальных инвестиций в долгосрочное развитие не происходит. В результате, производственный потенциал компании при этом, как правило, серьезно страдает, качество оказываемых услуг/производимой продукции падает, а сама компания, в недалеком будущем, сталкивается с серьезными проблемами. Но инвестиционный фонд это уже не волнует. Его участие в проекте завершается удачной перепродажей выпотрошенной жертвы, нередко – по частям ⁴.

Развязывание рук безответственному частному собственнику, уклоняющемуся от инвестиций, гонящемуся, в первую очередь, за краткосрочной прибылью, разрушающему производство и т.п. – это следствие определенной идеологической доктрины, и определенной политической стратегии, не в меньшей степени, чем разрушение экономик стран периферии. Точнее говоря, и то и другое – следствия одной и той же стратегии. Обычно в этой связи говорят о «неолиберализме», или о «неолиберальной модели капитализма». Неолиберализм был, как экономическая доктрина, разработан в середине 20 века. Наиболее известными его основоположниками были, как известно, Фридрих Август фон Хайек, Людвиг фон Мизес, и, в особенности, Милтон Фридман, профессор экономического отделения Чикагского университета, ставшего кузницей кадров для десятков правительств по всему миру, и для международных финансовых институтов (откуда, собственно, пошло известное выражение «чикагские мальчики»). Вплоть до 1960-х годов включительно неолиберализм оставался чисто теоретической доктриной, но начиная с 1970-х годов все большее количество правительств кладут его в основу своей экономической политики⁵. Первым на этот путь встало правительство чилийского диктатора генерала Пиночета, после переворота, приведшего генерала к власти в 1973 году. В 1980-е -1990-е неолиберализм превращается в общепринятую, почти общеобязательную доктрину, на основании которой живет весь капиталистический мир.

Деятельница альтерглобалистского движения, публицист Наоми Кляйн назвала экономическую систему неолиберального капитализма, сложившуюся за последние десятилетия, «капитализмом катастроф». В своей одноименной книге⁶ она показывает на большом фактическом материале, что господствующая неолиберальная экономическая доктрина означает не столько возвращение к некоему «свободному капитализму XIX века» (существовал ли он когда-нибудь вообще?), сколько переход к новой, вполне специфической модели, суть которой – нажива на разрушении созданного в предыдущий период. Важнейшей стороной этой экономической политики стала приватизация, повсеместно проводившаяся неолиберальными правительствами. Как проходит приватизация общественного достояния, которое, после этого, начинает использоваться не столько в производственных целях, сколько в целях финансовых спекуляций, а во многих случаях просто варварски расхищается, очень памятно в России с 1990-х годов. Однако как в самой России, особенно в кругах либеральной общественности, так и за ее пределами, бытует глубоко укоренившееся мнение, что все ужасы российского капитализма вообще, и приватизации 1990-х годов, в частности, связаны с «советским наследием», с культурой русского народа, с теми или иными ошибками, приведшими к сохранению/восстановлению авторитарного режима, и к чудовищному росту коррупции. Говоря короче – с чем угодно, но только не с сутью неолиберального капитализма, как такового. Кляйн убедительно разоблачает этот миф. Сопоставляя историю неолиберальных реформ в Чили, Аргентине, Бразилии, России, Великобритании, США, Ираке, странах Восточной Азии, она показывает – коррупция, хищничество, тяжелые социальные последствия и экономическая неэффективность – это общие черты неолиберальной модели, проявляющиеся абсолютно везде, где она проводится в жизнь.

Современная капиталистическая экономика, как мы помним – это экономика с постоянным кризисом на горизонте. Экономика, в которой возможности извлечения высокой прибыли подвержены постоянной тенденции к уменьшению. Именно поэтому открытие для международного капитала новых сфер приложения (в том числе – бывших государственных предприятий множества стран) играло столь решающе важную роль в идеологии и, особенно, в практике неолиберализма.

«Движение, которое в 1950-х годах создал Милтон Фридман, лучше рассматривать как стремление международного капитала завоевать приносящие огромный доход новые территории, на которых не действуют законы, чем восхищался Адам Смит, предтеча сегодняшних неолибералов. Изменилось только одно. Это не путешествие к «диким и варварским народам», как называл их Смит, у которых отсутствуют западные законы (эта возможность уже закрыта), а системный демонтаж существующих законов и правил, чтобы восстановить первоначальное беззаконие. … Смит говорил о девственных плодородных полях в пампасах и прериях, которые превращались в доходные хозяйства, а Уолл-стрит говорит о «девственных полях возможностей», которые дают телекоммуникации Чили, аргентинские авиакомпании, нефтеносные земли России, система водоснабжения Боливии, государственные авиакомпании США, польские фабрики – построенные с помощью народного богатства, а потом распроданные за мелочь»⁷.

Может, конечно, возникнуть вопрос – почему же эти процессы должны быть связаны с хищничеством и беззаконием? Разве сами капиталисты не заинтересованы в законности, в гарантированных правах собственности? Ответить на этот вопрос довольно просто. Если капиталист заинтересован в долгосрочном ведении производственной деятельности, если он намерен делать инвестиции в производство, то, в этом случае, он действительно заинтересован в определенной законности (конечно, не всякой, а выгодной ему). Законности, которая будет ему гарантировать, что в течение всего того времени, пока его инвестиции будут окупаться, с вложенными капиталами ничего не случится. Но приватизация крупных государственных предприятий открывает для капиталиста другие возможности – использовать производственные мощности, созданные не им, не за его счет, и таким образом, получать прибыли, сводя к минимуму собственные инвестиции. В этом случае логика компании, приобретающей крупную государственную собственность, приобретает отчетливые черты сходства с логикой финансовых спекулянтов. Если капиталист не делает долгосрочных инвестиций, то он и не озабочен долгосрочной устойчивостью приобретаемого предприятия, и, шире, того общества, той страны, в которой это предприятие находится. Главное – побыстрее извлечь как можно больше прибыли, а дальше – не его забота. Поэтому отнюдь не варварская культура, и не авторитарно-коррупционные традиции, а здравый экономический расчет указывает приватизаторам, в чем их интерес. Интерес этот не столько в строгом соблюдении законов, сколько в достижении договоренностей (формализованных или неформальных) с руководителями соответствующих государственных органов, которые позволили бы приобрести те или иные куски государственной собственности на максимально выгодных условиях, если удастся – то вообще за бесценок. А такие, максимально выгодные условия, удобнее всего обеспечить в мутной воде, в ситуации кризиса, и с опорой на широкое применение коррупционных схем.

«Коррупция сопутствует деятельности на этих новых территориях так же, как это было в колониальные времена при погоне за золотом. Поскольку самые важные сделки по приватизации заключаются в разгар экономических или политических кризисов, ясных законов и эффективного регулирования просто нет – вокруг царит хаос, политика и цены становятся гибкими. … чем быстрее богатство переходит из одних рук в другие и чем меньше при этом соблюдаются законы, тем больше прибыли это приносит».⁸

«Капитализм катастроф» в узком смысле этого слова, по Кляйн – это результат развития и углубления неолиберальной модели, ее последовательного «совершенствования». И связан он, прежде всего, с приватизацией функций поддержания безопасности, которые, казалось бы, всегда составляли неотъемлемую принадлежность государства. Кляйн подробно анализирует этот процесс на примере США 2000-х годов. «К тому времени, когда команда Буша получила власть, приватизационная мания 80-х и 90-х (с полного одобрения администрации Клинтона, властей штатов и местных властей) уже привела к распродаже или передаче иным исполнителям крупных государственных компаний во многих сферах, от водоснабжения и электроэнергии до обслуживания автомагистралей и уборки мусора. И когда все эти ветви государства были отрезаны, остался только «ствол» – функции, настолько тесно связанные с представлениями о правлении, что сама мысль об их передаче частным корпорациям ставила под вопрос смысл государства. К ним относились армия, полиция, пожарная охрана, тюрьмы, пограничный контроль, спецслужбы, контроль за распространением заболеваний, государственная школьная система и управление государственным бюрократическим аппаратом. … Ранее катастрофы и кризисы использовались для проведения программ радикальной приватизации постфактум, однако инструменты, имеющие власть как создавать катастрофы, так и ликвидировать их последствия: армия, ЦРУ, Красный Крест, ООН, сотрудники служб помощи при стихийных бедствиях, – оставались последним бастионом, находившимся в руках государства. Теперь же для захвата этого «ствола» метод использования кризиса, отработанный за три последних десятилетия, должен был стимулировать приватизацию инфраструктуры создания катастроф и ликвидации их последствий»⁹.

В приватизации этой инфраструктуры были напрямую заинтересованы многие видные деятели администрации Дж. Буша-младшего, включая вице-президента Дика Чейни, и министра обороны с 2001 по 2006 годы Дональда Рамсфельда. Так, еще будучи министром обороны в администрации Буша-старшего (в начале 1990-х годов), Чейни заключил постоянный контракт на «материально-техническое обеспечение военных действий США» с группой компаний Halliburton. «В контракте не были указаны конкретные суммы денег, компания-победитель получала заверение, что все ее труды для армии будут оплачены Пентагоном, включая гарантированный доход, так называемый контракт «издержки плюс». … Благодаря неясности выражений в контракте Halliburton – Чейни … компания могла бесконечно расширять представление о том, что входит в «материально-техническое обеспечение», так что в итоге Halliburton стала разрабатывать всю инфраструктуру военных операций США за океаном. Армии оставалось лишь поставлять солдат и оружие – она была, так сказать, поставщиком содержимого, в то время как всем действием управляла Halliburton»¹⁰. Вскоре после ухода из правительства, Чейни встал во главе этой группы. Вернувшись в администрацию в 2001 году в качестве вице-президента, он остался акционером Halliburton.¹¹

Тогда же, т.е. с 2001 года, министр обороны Д. Рамсфелд (также крупный бизнесмен, который, заняв свой пост, в то же время «остался частичным или полным владельцем частных инвестиционных фирм, связанных с обороной и биотехнологиями»¹²) начал осуществлять свою программу по передачи в аутсорсинг максимально возможного количества функций, ранее выполнявшихся подразделениями министерства обороны. Он выступил с этой инициативой еще до печально известных событий 11 сентября 2001 года¹³, но ее реализация пришлась уже на период «войны с терроризмом», что, конечно, придало проекту дополнительный размах. «Команда Буша, вместо того чтобы укрепить безопасность в ответ на 11 сентября, составить всесторонний план и заткнуть дыры в государственной инфраструктуре, приписала правительству новую роль: государство должно осуществлять функции, нанимая их исполнителей по рыночным ценам. … Другими словами, политики создают спрос, а частный сектор предлагает все возможные виды решений – так создается экономический бум национальной безопасности, целиком и полностью застрахованный за счет налогоплательщиков. Министерство национальной безопасности, новая ветвь государства, созданная режимом Буша, наиболее полно отражает эту новую форму правительства, в котором все делает сторонний исполнитель. Заместитель директора исследовательского отдела Министерства национальной безопасности Джейн Александр сказала: «Мы ничего не создаем. Если бы промышленность нам ничего не предлагала, у нас ничего бы и не было». Было создано также «Управление контрразведывательной полевой деятельности», новая разведывательная служба Дональда Рамсфельда, независимая от ЦРУ. Семьдесят процентов своих бюджетных денег эта шпионская служба передает частным подрядчикам. Подобно Министерству национальной безопасности, это управление представляет собой лишь пустую оболочку. Бывший директор Агентства национальной безопасности Кен Минихен говорил: «Национальная безопасность слишком важна, чтобы доверить ее правительству». Подобно сотням других служащих администрации Буша, Минихен оставил свой пост в правительстве для работы в процветающей индустрии внутренней безопасности, которую он сам же помогал создавать как высокопоставленный разведчик … Такой деловой проект администрация Буша предложила американским корпорациям после 11 сентября. Бездонный поток денег налогоплательщиков перераспределялся из Пентагона (частные подрядчики получали 270 миллиардов долларов в год, что на 137 миллиардов больше, чем в начале правления Буша), из служб американской разведки (42 миллиарда в год сторонним исполнителям, что более чем вдвое превышает уровень 1995 года) и из недавно созданного Министерства национальной безопасности. В 2003 году администрация Буша потратила 327 миллиардов долларов на контракты с частными компаниями – примерно по 40 центов с каждого доллара из имевшихся в ее распоряжении денег»¹⁴.

Частным подрядчикам передается при этом не только материальное обеспечение служб безопасности, или какие-либо второстепенные функции, вроде уборки помещений. Нет, их широко привлекают и к осуществлению основной работы спецслужб, как-то сбор и анализ информации о подозреваемых, и даже допросы арестованных.¹⁵

Выше уже говорилось, что такие крупные деятели администрации Буша, как Д.Чейни и Д.Рамсфельд, были лично заинтересованы в формировании и бурном развитии бизнеса национальной безопасности. Но они отнюдь не были каким-то исключением. «Существует постоянно вращающаяся дверь между правительством и воротилами бизнеса. Такое положение существовало всегда, только обычно политики дожидались момента ухода своей администрации, чтобы превратить правительственные связи в прибыль. В правление Буша неистощимый рог изобилия рынка национальной безопасности стал слишком серьезным искушением … не дожидаясь окончания срока своей службы, сотни чиновников различных департаментов правительства уже воспользовались этой дверью. … По словам Эрика Липтона из газеты New York Times, который исследовал это явление на примере Министерства национальной безопасности, «…исход такого большого количества самых высокопоставленных служащих министерства до окончания срока службы администрации является чем-то беспрецедентным для современной истории». Липтон насчитал 94 примера таких служащих, работавших в сфере национальной безопасности, которые теперь стали воротилами этой индустрии»¹⁶. Кляйн перечисляет некоторых, наиболее важных деятелей, совершивших подобный переход. Среди них – Джон Эшкрофт, бывший генеральный прокурор США, Том Ридж, первый глава Министерства национальной безопасности, Джеймс Вулси, бывший директор ЦРУ, Джо Олбоу и Майкл Браун, возглавлявшие, один за другим, Федеральное агентство по чрезвычайным ситуациям.¹⁷

«За этим стоит простая философия: служи в правительстве, пока не займешь достаточно почетного места в министерстве, заключающем крупные контракты, и собирай внутреннюю информацию о том, что там покупается, а затем уйди в частный сектор и продавай нужный товар своим бывшим коллегам по службе. Государственный сектор играет роль разведки для последующей службы в комплексе капитализма катастроф».¹⁸ В ряде же случаев, как мы уже видели на некоторых примерах, это происходит не последовательно, а одновременно. «Администрация Буша отличалась одной характерной чертой – она слишком заметно опиралась на внешних советников и частных доверенных лиц для выполнения своих важнейших функций. К ним относятся Джеймс Бейкер, Пол Бремер, Генри Киссинджер, Джордж Шульц, Ричард Перл, а также члены Совета обороны, Комиссии по освобождению Ирака, и многие другие. В течение самых важных для принятия решений лет Конгресс просто ставил печати на бумагах, а Верховный суд просто делал свои вежливые замечания, зато эти свободные советники стали пользоваться огромным влиянием. Они пользовались властью по той причине, что раньше занимали важнейшие посты в правительстве – это бывшие госсекретари, послы или заместители министра обороны. Все они уже давно покинули правительство и сделали блестящую карьеру в индустрии капитализма катастроф. Поскольку они относятся к подрядчикам, а не к служащим, на них не распространяются те же правила урегулирования конфликта интересов, что и на выбранных или назначенных политиков, а часто они существуют вне сферы действия каких-либо ограничений. Это позволило устранить так называемую вращающуюся дверь между правительством и индустрией и создать «арку для прохода» … Это позволило индустрии катастроф открыть свою лавку в правительстве, используя в качестве прикрытия репутацию известнейших бывших политиков».¹⁹

Эти деятели, в частности, Бейкер, Шульц, Перл, были напрямую заинтересованы в заказах, связанных с войной в Ираке, и с последующим восстановлением этой страны – и они же имели непосредственное отношение к принятию политических решений об этих вопросах.²⁰

Неудивительно, что «годы правления Буша были отмечены самыми позорными и самыми вопиющими коррупционными скандалами в недавней истории».²¹«Где бы он ни возникал за последние 35 лет: в Сантьяго, Москве, Пекине, или Вашингтоне при Буше, – альянс узкого круга корпоративной элиты с правительством правой ориентации получал какое-либо прозвище: «мафиозный капитализм», «капитализм олигархов», или, при Буше, «кумовской капитализм», и прозвище указывало на отклонение от нормы. Однако это вовсе не было отклонением, это и есть «земля обетованная» крестового похода чикагской школы».²²

Как же работает приватизированная отрасль обеспечения национальной безопасности и ликвидации катастроф? Какие она дает результаты? Кляйн подробно разбирает эти результаты на двух примерах. Один – это деятельность американских корпораций и властей внутри страны, в связи с ликвидацией последствий урагана в Новом Орлеане в 2005 году. Другой – их же деятельность за пределами страны, связанная с «восстановлением» Ирака после 2003 года.

В случае с Новым Орлеаном характерные штрихи можно было увидеть еще до того, как ураган случился. Федеральное агентство по чрезвычайным ситуациям отказало в выделении средств на выработку плана действий на случай урагана штату Луизиана, но заказала эту же работу частной фирме. Частная фирма работу выполнила, но вдвое превысила запланированные расходы (вместо 500 тысяч долларов, указанных в контракте, израсходовала миллион долларов). План был разработан, но на проведение в жизнь профилактических мер, этим же планом предусмотренных, денег уже не осталось²³. Когда катастрофа уже произошла, это было использовано администрацией Буша для того, чтобы создать в Новом Орлеане зону наибольшего благоприятствования для бизнеса (с отменой законов о труде, с сокращением налогов, и т.д.), а заодно и приватизировать систему образования в городе.²⁴ Многие компании, занимающиеся обеспечением национальной безопасности и ликвидацией последствий катастроф, получили контракты, общей суммой на миллиарды долларов. Но результаты оказались, мягко говоря, далеки от идеальных.

«Расследование Конгресса показало, что при работах по контрактам на сумму в 8,75 миллиарда долларов наблюдалось «значительное завышение цен, излишние расходы или неумелое управление». …Компания Kenyon, отдел огромного похоронного конгломерата Service Corporation International (который финансировал предвыборную кампанию Буша), была нанята собирать мертвые тела по домам и улицам. Они работали чрезвычайно медленно, так что трупы разлагались под палящим солнцем в течение нескольких суток. Работникам спасательных служб и местным добровольцам строго запретили этим заниматься, потому что прикасаться к телам означало покушаться на коммерческую территорию Kenyon. В среднем компания получила с государства по 12,5 тысяч долларов за тело, и ее до сих пор обвиняют в том, что она не снабдила многие трупы нормальными опознавательными бирками. На протяжении почти целого года после катастрофы разлагающиеся тела все еще находили на чердаках домов. … Компания AshBritt, получившая полмиллиона долларов за уборку обломков, не владела ни одним самосвалом и передала всю эту работу субподрядчику. Еще удивительнее случай с компанией, которой агентство FEMA заплатила 5,2 миллиона долларов за создание лагеря спасателей в пригороде Нового Орлеана Сент-Бернар. Этот лагерь не был сдан в срок, работа так и осталась незавершенной. … Правительство снова играло роль машины для перекачки денег. Корпорации изымали деньги, заключая крупные контракты, а взамен возвращали правительству вовсе не доброкачественную работу, но денежные вклады в избирательные кампании или добровольцев для поддержки следующих выборов. (По данным газеты New York Times, «ведущие 20 подрядчиков с 2000 года потратили около 300 миллионов долларов на лоббирование и выделили 23 миллиона на избирательные кампании»²⁵. …

Деятельность многочисленных подрядчиков и субподрядчиков в ряде случаев выглядела, как откровенный паразитизм. «FEMA платила подрядчику Shaw по 175 долларов за квадратный метр синего непромокаемого брезента, установленного на поврежденных крышах, хотя сам брезент поставляло правительство. Когда все субподрядчики получили свою долю, рабочие, которые собственноручно приколачивали брезент, получили всего по два доллара за квадратный метр брезента. … Одно исследование показало, что «около четверти работников, занимавшихся восстановлением, были иммигранты без документов, почти исключительно латиноамериканцы, которые получали намного меньше денег, чем рабочие, обладающие легальным статусом»²⁶.

При этом расплачиваться за колоссальные траты на неэффективный и вороватый частный сектор пришлось, разумеется, общественному сектору, в конечном счете – большинству жителей Нового Орлеана. «Администрация Буша не позволила выплачивать зарплаты государственным служащим из резервного фонда, поэтому Новый Орлеан, потерявший свою базу налогообложения, после урагана «Катрина» был вынужден увольнять по 3000 работников в месяц. Были уволены и 16 сотрудников муниципального отдела планирования … Вместо этого миллионы из общественных денег получили посторонние консультанты, многие из которых были экспертами по недвижимости. … После урагана прошло два года (книга писалась Кляйн в 2007 году – авт.), но Благотворительный госпиталь так и не был открыт. Судебная система работала с трудом, а приватизированная электроэнергетическая компания Entergy не смогла подключить весь город к электросети. После угрозы резко повысить цены компания умудрилась получить от федерального правительства 200 миллионов долларов помощи. Система общественного транспорта была опустошена и потеряла почти половину работников. Большинство государственных жилых домов стоят пустые и заколоченные досками»²⁷.

Еще более ярким примером паразитизма и хищничества оказалась и деятельность по «восстановлению» Ирака. Важно подчеркнуть, что какие-либо местные особенности здесь также играли минимальную роль. Речь идет о ситуации в Ираке в те годы, когда власть в стране напрямую осуществлялась оккупационными структурами, во главе с Полом Бремером. Здесь работали американские чиновники, американские корпорации, и даже рабочая сила, по большей части, завозилась из-за рубежа. Администрация Пола Бремера стремилась сделать оккупированный Ирак образцовой неолиберальной территорией. Едва возглавив Ирак осенью 2003 года, Бремер провозгласил целый ряд неолиберальных декретов, включая сокращение корпоративного налога в три раза, с 45% до 15%, полное открытие иракской экономики для импорта товаров из-за рубежа, снятие ограничений на деятельность иностранных компаний (в том числе ограничений на владение собственностью, и на вывоз прибыли).²⁸

При этом даже выполнение чисто административных функций, обеспечение безопасности, не говоря уже о работах по послевоенному восстановлению, было поручено, по большей части, частным (американским) корпорациям. «Бремер имел всего полторы тысячи подчиненных для управления огромной страной с населением в 25 миллионов. Это представляет резкий контраст с компанией Halliburton, на которую в этом регионе работало 50 тысяч человек, многие из которых раньше были государственными служащими. … Слабое присутствие государства на фоне мощного участия корпораций отражало тот факт, что кабинет Буша использовал восстановление Ирака (он полностью контролировал ситуацию, в отличие от возможностей американской бюрократии у себя на родине) для воплощения замысла о пустом государстве, где все функции возложены на наемных исполнителей. … Бремер просто издавал законы, но разрабатывали планы и управляли экономикой частные бухгалтеры. … Частные фирмы, занимающиеся безопасностью, и оборонные подрядчики обучали новую армию и полицию Ирака … Компании, занимающиеся образованием, составили учебные планы и отпечатали новые учебники. .. В то же время, модель использования Halliburton, впервые опробованная Чейни на Балканах, где военные базы превратились в маленькие города этой кампании, стали применяться в гораздо больших масштабах. Halliburton занималась не только военными базами по всей стране, но и «зеленой зоной», которая с самого начала была городом-государством, где Halliburton выполняет всевозможные функции: содержит дороги, борется с насекомыми, организует показ кино и дискотеки»²⁹.

По мере того, как война в Ираке вновь разгоралась, все более важной становилась роль частных военных компаний непосредственно в ведении боевых действий. «Частные компании, работающие на безопасность, заполнили Ирак, они брали на себя те функции, что раньше выполняли солдаты: обеспечивали безопасность высокопоставленных руководителей, охраняли военные базы, эскортировали подрядчиков. Оказавшись на месте, они расширяли диапазон своих задач в ответ на хаотичную ситуацию. По первоначальному контракту Blackwater должна была обеспечивать личную безопасность Бремера в Ираке, но прошел год, и компания стала участвовать в уличных сражениях. В начале оккупации в Ираке находилось около 10 тысяч частных солдат… Три года спустя, по данным Счетной комиссии США, в Ираке уже было 48 тысяч наемных солдат из разных стран мира. По своей численности наемники стояли на втором месте после солдат армии США, они превосходили количеством всех членов «Коалиции желающих» вместе взятых».³⁰

Война же разгоралась, прежде всего, потому, что проект «восстановления» явно противоречил жизненным интересам огромного большинства населения Ирака. Государственные (как, впрочем, и частные) иракские предприятия не получали никакой помощи, и не могли ни восстановиться после войны, ни, тем более, конкурировать с иностранными компаниями. Рабочая сила, несмотря на безработицу среди иракцев, также завозилась из-за рубежа. Старый государственный аппарат был практически разрушен массовыми увольнениями, проводившимися под предлогом «дебаасификации».³¹

Единственным получателем выгоды от проекта восстановления Ирака стали иностранные корпорации, результаты деятельности которых оказались совершенно неудовлетворительными с любой точки зрения, кроме, конечно, точки зрения их акционеров.

«Свободные от любых правил, во многом защищенные от уголовных обвинений и работающие на основе контрактов, гарантирующих возмещение всех издержек плюс прибыль, многие иностранные корпорации повели себя вполне предсказуемо: начали мошенничать самым диким образом. Крупные подрядчики, которых в Ираке называли «первыми», разработали сложные схемы субподрядов. Они открыли свои офисы в «зеленой зоне» или даже в Кувейте или Аммане, а затем сделали своими субподрядчиками кувейтские компании, которые, в свою очередь, заключили субконтракты с саудовскими, а последние, когда ситуация в Ираке стала слишком небезопасной, заключили субконтракты с иракскими фирмами, часто из Курдистана, за малую часть от нормальной стоимости работы. … В начале апреля 2004 года, когда волна насилия еще не охватила Ирак, я посетила Центральный детский госпиталь в Багдаде. Предполагалось, что его восстанавливали американские подрядчики. Я увидела, что по коридорам текут потоки нечистот, ни один из туалетов не работает, а люди, которые пытались ликвидировать эту грязь, были настолько бедны, что ходили босиком, – это были субподрядчики четвертого уровня … мошенничества тянулись три с половиной года, пока все главные американские подрядчики, занимавшиеся реконструкцией, не покинули Ирак, растратив миллиарды, и оставив массу недоделанных проектов. Parsons получила 186 миллиардов долларов на строительство 142 объектов здравоохранения. Из них компании удалось завершить только шесть. … В апреле 2007 года инспекторы из США в Ираке осмотрели восемь проектов, выполненных американскими подрядчиками … Они пришли к выводу, как о том писала газета New York Times, что «семь уже не действуют так, как было задумано». … В декабре 2006 года, когда сроки всех главных контрактов по восстановлению были завершены, служба генерального инспектора рассматривала 87 случаев вероятного мошенничества, связанного с работой американских подрядчиков в Ираке»³².

С точки зрения иракцев последствия этой деятельности выглядели, например, так: ««Ситуация сейчас стала еще хуже, и не похоже, чтобы положение улучшалось, несмотря на огромные контракты с американскими компаниями, – сказал инженер, сотрудничающий с Министерством электроэнергии, через неделю после того, как Bechtel объявила, что покидает Ирак. – Удивительно, что миллиарды долларов, потраченные на электричество, совершенно не улучшили, но даже ухудшили ситуацию». Таксист в Мосуле удивлялся: «Что это за восстановление? Сегодня мы пьем необработанную воду из системы, построенной десятки лет назад, которой никто не занимался. Электричество у нас бывает два часа в сутки. И мы движемся вспять. Мы готовим еду на дровах, потому что у нас нехватка газа»».³³

Подведем некоторые промежуточные итоги. Неолиберальная политика сокращения государственного регулирования, приватизации государственных предприятий, передачи в частные руки государственных функций – на практике, закономерно и повсеместно приводит к высоким прибылям для частных корпораций, и к взваливанию расходов и убытков на плечи государства, т.е., в конечном счете, на плечи населения, это государство содержащего. При этом происходит, если не всегда, то часто, разрушение производства, ветшание инфраструктуры, падение качества продукции и/или услуг и рост цен. Падение экономической эффективности гармонично сочетается с падением социальной эффективности (например, разворачивается массовое сокращение рабочих мест). Деятельность крупных частных (в том числе международных) корпораций, проводимая столь хищническим образом, осуществляется и поддерживается за счет тесных, в том числе коррупционных, связей с государственными властями. Одним из наиболее прибыльных занятий, осваиваемых корпорациями в последние десятилетия становится обеспечение безопасности, ведение боевых действий, ликвидация последствий войн и стихийных бедствий. Перспективы этой отрасли связаны с тем, что она сама создает для себя сферу приложения: сначала делает деньги на разрушении, чтобы потом их делать на восстановлении.

Впрочем, прямое и целенаправленное разрушение вовсе не обязательно. Ведь расцвет корпоративного капитала, живущего приватизациями, финансовыми спекуляциями, и рынком обеспечения безопасности, происходит на фоне разрушения предприятий и структур государственного сектора, а также целых отраслей производства, оказавшихся беззащитными в условиях «свободной торговли», и не имеющих, в то же время, постоянной подпитки государственными деньгами. На практике это означает, даже в наиболее развитых странах, например, следующее: «В 2007 году Американское общество инженеров-строителей заявило, что в США настолько мало заботятся об общественной инфраструктуре – дорогах, мостах, школах, дамбах, – что потребуется потратить более полутора триллионов долларов в течение пяти лет, чтобы вернуть все это в нормальное состояние. Однако расходы подобного рода продолжают сокращать»³⁴. Ясно, что старение инфраструктуры открывает увлекательную перспективу разнообразных катастроф, а значит – ликвидации их последствий силами частных компаний. Не факт, что они это сделают хорошо, но прибыль, во всяком случае, получат.

Критики неолиберального капитализма, включая, например, обильно цитируемую выше Н. Кляйн, склонны представлять эту трагическую ситуацию результатом злой воли крупного корпоративного капитала, который группа ультралиберальных фанатиков ( фон Хайек, Мизес, Фридман и их ученики) снабдили подходящим идеологическим оружием. Отчасти это так, но только отчасти. Сила неолиберального проекта в том, что он соответствует не только сиюминутным интересам отдельных частей капиталистического класса, но и долгосрочным интересам всего класса, как целого. Отдельная корпорация сокращает свои издержки на рабочую силу, и обеспечивает свободу движения своих капиталов? Безусловно. Корпорации, вместе с близкими к ним чиновниками, наживаются на приватизационных аферах? Несомненно. Так действуют многие корпорации? Да. Они совместно лоббируют соответствующую политику национальных правительств, и международных институтов, популяризируют соответствующие идеи? Да. И эти действия оказываются наиболее отвечающими главной классовой задаче капиталистов – подавить трудящееся большинство, запугать его безработицей и ухудшением жизненного уровня, принудить его работать больше за меньшую плату, восстановить свою классовую власть³⁵.

Деиндустриализация, как в развитых странах, так и в «развивающихся», разрушение экономик стран периферии – тоже, как уже отмечалось выше, отвечает интересам не только отдельных ТНК, местных компрадоров, и международных финансовых спекулянтов, но и всего капиталистического класса в целом.

Именно в разрушении ранее созданных производительных сил, особенно в «развивающихся» странах, в странах бывшего Третьего мира, заключается истинная суть неолиберальных структурных реформ. В сущности, здесь происходит то же, что при любом кризисе перепроизводства в капиталистической экономике – т.е. уничтожение избыточных (с точки зрения возможности извлечения из них прибылей) производственных мощностей. Но происходит это не за счет идеальной конкуренции, как ее представляют апологеты капитализма, а за счет жестокой борьбы, ведущейся всеми средствами, в том числе, особенно если речь идет о международном уровне – политическими и военными. Специфика нынешней ситуации в том, что депрессия тянется на протяжении десятилетий, что она стал постоянным фоном всей экономической жизни. В отличие, например, от острой депрессии 1930-х годов, этот кризис не находит разрешения в новой глобальной войне. Соответственно, разрушение производительных сил превратилось из необходимого, но кратковременного антракта перед новым периодом бурного роста и накопления капитала, в столь же необходимую, постоянную составляющую экономического процесса. Ведь долгосрочные инвестиции, социальная ответственность, содержание дорогостоящей общественной инфраструктуры – все это оправдывается, с точки зрения капиталистов, только высокими темпами роста, для чего, в свою очередь, нужна ситуация, прямо противоположная кризису, с быстро и непрерывно расширяющимися рынками сбыта.

Политику регресса проводит руководство подавляющего большинства стран современного мира. Различия, конечно, существуют, но они касаются не направления движения, а того, с какой скоростью, и с каким размахом происходят неолиберальные преобразования. Если в развитых капиталистических странах, в основных центрах накопления, разрушение избыточных производств и сокращение социальных издержек происходит действительно «эволюционно», относительно медленно, таким образом, чтобы не приводить общество к полному хаосу, то в периферийных, зависимых странах, странах бывших Второго и Третьего миров, «структурные реформы» проходят, в среднем, куда более быстро и жестко. Возникающий социальный хаос оказывается очередным источником прибыли.

  Злая воля неолибералов, финансовых спекулянтов, и олигархов-приватизаторов смогла возобладать именно и только на этом фоне.

 

Похороны могильщика?

Сегодня остается все меньше оснований сомневаться, что неолиберальный капитализм противоречит интересам огромного большинства населения Земли. Он подрывает и разрушает даже достижения предыдущих эпох капитализма. Он должен быть заменен другой экономической моделью. Но кто осуществит эту необходимую замену? Исторически, в 19-20вв, наиболее распространено было представление о том, что главной антикапиталистической силой является пролетариат – класс наемных работников, капитализмом создаваемый, вместе с ним растущий, и, вместе с тем, капитализмом угнетаемый. Капиталисты не могут обойтись без наемных работников, а значит, не могут их полностью подавить. Наемные же работники не заинтересованы в капитализме, а заинтересованы, напротив, в его свержении; значит, рано или поздно они его свергнут, и капиталисты не смогут в этом помешать рабочим – таков был несложный, и убедительный силлогизм большинства левых. И с этой точки зрения сегодня, в начале 21 века, оснований сомневаться в победе пролетариата над капиталистами нет, также как их не было сто, и сто пятьдесят лет назад. Разве не растет в современном мире число наемных работников? Разве это не значит, что рабочий класс становится все сильнее и сильнее? – часто спрашивают современные левые. На первый из этих вопросов, действительно, нельзя не ответить утвердительно. Но проблема в том, что утвердительный ответ на первый вопрос совсем не обязательно влечет за собой утвердительный ответ на второй. Из того, что наемных работников становится больше, еще вовсе не следует, что они делаются более значимой силой в социально-политическом смысле. Если бы здесь существовала автоматическая зависимость, то рост числа наемных работников оказался бы не совместим с другим, столь же несомненным обстоятельством – беспрерывными, повсеместными, тяжелыми поражениями рабочего движения последней четверти 20 – начала 21 вв. Способность к социальной борьбе и к политическому действию совсем не в одинаковой степени присутствует у всех людей, объединенных в один класс на основе одного общего признака – существования в качестве наемного работника, жизни на заработную плату. Организация труда, уровень квалификации, место в процессе общественного производства и способность на этот процесс влиять – вот некоторые из тех характеристик, которые определяют уровень классовой сознательности и политической активности. Совсем не случайно в эпоху классического рабочего движения естественным ядром этого движения считались, как правило, промышленные рабочие крупных предприятий.

Крупные промышленные предприятия были естественной базой для концентрации сил пролетариата, для приобретения опыта коллективных действий и, для распространения этого опыта. Значимость промышленного труда для общества в целом, также как его необходимость для отдельных капиталистов, означала, что коллективным прерыванием работы, забастовкой, рабочие могли добиться существенных уступок – если не всегда, то часто. А в тех случаях, когда дело доходило до более острых, критических ситуаций, организованность промышленного пролетариата делала его грозной политической силой.

Революционная сила пролетариата, значимость его выступлений в Петрограде 1917 года, или, допустим, в Барселоне 1936г., или в ходе множества других, не приведших к революции, но, тем не менее, масштабных событий: в Италии 1920 г., в Германии 1919-1923 гг., во Франции 1936 года, и т.д., обусловливалась тем, что этот пролетариат имел прочную базу на своих заводах. Фабрично-заводские комитеты, Советы, синдикаты, партии, с разветвленной системой ячеек на предприятиях – все это, в совокупности, и была та инфраструктура, которая позволяла рабочему классу не просто выходить на улицы для массовых выступлений, но и проводить такие акции планомерно, последовательно, дисциплинированно, ставить перед собой политические цели и добиваться их, а в ряде случаев – даже брать, на некоторое время, власть в свои руки.

Обладают ли подобной же естественной базой для своей самоорганизации, для своей борьбы, для своего коллективного действия распыленные работники сферы услуг? В целом, это весьма сомнительно (что, конечно, не исключает их активности в ряде случаев).

Поэтому происходящее ныне сокращение удельного веса индустрии, и рост занятости в сфере услуг означает, помимо прочего, ослабление организованного рабочего класса. Люди выпадают из организаций (например, профсоюзов) существовавших и пользовавшихся влиянием в старых промышленных отраслях, но создать новые, столь же сильные организации на своих новых рабочих местах, или же будучи безработными, эти люди часто не могут. В период с 1975 по 2008 гг. численность профсоюзов в странах ОЭСР, в среднем, сократилась с 34% от общего числа занятых, до 17,8%³⁶. Эти процессы серьезнейшим образом подрывают способность класса выступать в роли субъекта социально-политической борьбы, несмотря на то, что общая численность класса при этом не падает, или даже растет – но растет за счет разобщенных самим процессом производства, неорганизованных, политически слабых полупролетарских слоев.

Крайним проявлением тенденций распыления рабочего класса в условиях деиндустриализации, понижения его уровня организованности и способности к борьбе служит устойчивое воспроизводство, и даже рост разнообразных форм неформальной занятости.

Неформальная экономика. В этом контексте стоит посмотреть на так называемую «неформальную экономику», и на «неформальную занятость».

В наиболее широком смысле понятие «неформальная экономика» охватывает разные типы экономической деятельности, не регулируемой существующими законами и нормативными актами. Соответственно, «неформальная занятость» – это занятость в неформальной экономике, в качестве наемного работника, или же самозанятого, или же работа на официально зарегистрированного работодателя, но без оформления трудовых отношений.

Оценки количества неформально занятых, как правило, не очень надежны – ведь речь идет именно о том, чтобы оценить не заявленную, не отраженную в обычном регистрационном, налоговом и т.п. учете деятельность. Эти оценки разнятся, в зависимости от того, как именно формулируется понятие неформальной занятости в той или иной стране, от того, какими методами идет ее выявление, от того, какие регионы охватываются выборочными исследованиями, и т.д.

То обстоятельство, что эти исследования в разных странах проводились по-разному, означает, что сводные данные по регионам, тем более по миру, будут неизбежно приблизительными. Тем не менее, большинство экспертов признает, что в период 1980-х -2000-х годов неформальная занятость росла, или, как минимум, не сокращалась в «развивающихся странах», в Латинской Америке, в Африке, в Азии. В этих странах большинство занятых по-прежнему – неформально занятые. В развитых капиталистических странах неформально занятые составляют меньшинство, тем не менее, тенденции к их росту появились и здесь. В 1990-е годы возникла, и сразу начала быстро расти, неформальная занятость в странах «переходной экономики», т.е. в бывших странах реального социализма, особенно в странах СНГ³⁷.

Вот некоторые цифры из доклада МОТ от 2002 года: в Африке в 1990-е годы неформально занятыми были более 80% людей, работающих не в сельском хозяйстве, при этом 90% новых рабочих мест возникали также в неформальной экономике. В Латинской Америке число неформально занятых в городах выросло с 1990 по 1997 год с 52% до 58% (в конце 1990-х определение неформальной занятости было в большинстве стран Латинской Америки несколько изменено: если раньше в число неформально занятых попадали работники предприятий с числом занятых менее 10 человек, то после 1998 года к их числу относятся работники предприятий с числом занятых менее 5 человек, из-за чего данные по 1990-м трудно сопоставлять с данными по 2000-м годам).

Что касается Азии, то уровень неформальной занятости очень сильно варьировал, в тот же период, от страны к стране, составляя от 45% до 85% занятых не в сельском хозяйстве. В ряде наиболее промышленно развитых стран Азии, таких, как Япония, Корея, Китай, наблюдалась тенденция к сокращению неформальной занятости, хотя кризис 1997 года ее существенно подорвал. Даже в Европейском союзе в конце 1990-х годов роль неформальной экономики была существенной. Объем производства в этом секторе был равен, в среднем, 5-16% ВВП. При этом, в ряде европейских стран, таких, как Италия, или Греция, этот объем достигал 20-25% (Италия), или даже 29-35% (Греция)³⁸.

2000-е годы не принесли сокращения неформальной экономики. Так, в упоминаемом выше совместном докладе экспертов МОТ и ВТО, в частности, отмечается, что по сравнению с началом 1990-х годов уровень неформально занятых в городах несколько сократился в среднем по Африке (за счёт меньшинства стран, прежде всего – Эфиопии, в то время как в большинстве стран неформальная занятость осталась неизменной или даже выросла), почти не изменился в Азии, несколько вырос в Латинской Америке³⁹. Разумеется, не нужно забывать, о неполноте всех этих подсчетов. Их смысл, скорее в том, что они показывают тенденцию, а не в абсолютной точности.

Стоит отметить, что осмысление неформальной занятости различными экспертами весьма сильно различается. В середине XX века, вплоть до 1970-х годов (когда, собственно, и было введено в оборот само понятие «неформальная занятость») неформальная экономика рассматривалась как пережиток прошлого, который исчезнет по мере развития тех стран, где неформальная экономика еще играет важную роль. В настоящее время стало очевидно, что неформальная экономика никуда не уходит.

Как уже отмечалось выше, «неформальная занятость» – это совокупность разных типов занятости, объединенных друг с другом на основании того, что все они отличаются от преобладающего (а во многих случаях, не преобладающего, но наиболее приемлемого идеологически) типа. Даже сильно огрубляя и упрощая, мы должны будем сказать, что здесь присутствуют и работники мелких и мельчайших предприятий (а также их хозяева), люди, занятые надомным трудом, разнообразные самозанятые (уличные торговцы, челноки, ремесленники, и т.д. и т.п.). Но сюда же, всё чаще, относятся и временно/частично занятые работники вполне формальных предприятий.

Сектор неформальной занятости – это своего рода «периферийный тип занятости» – не в географическом, а в социальном смысле слова. Масса людей, живущих по краям основной экономической арены. Один полюс неформальной занятости – это то, что часто называется «стратегиями выживания», занятия людей, выброшенных из основной, «формальной» экономики, и пытающихся как-то удержаться на плаву. Здесь, на этом краю периферии, краю края, фактически сливаются наемная работа и самозанятость, которые могут сочетаться в разных пропорциях, или и вовсе сливаться друг с другом. С другой стороны, неформально занятые люди, в очень значительной своей части, связаны с этой основной экономикой, включены в нее, но включены иначе, не так как формально занятые работники. Фактически, они обслуживают формальную экономику, работают на ее предприятия, напрямую, или же через разнообразных посредников, формальных, либо же тоже неформальных. Со стороны же предпринимателей нахождение в сфере неформальной экономики, участие в ней (в случае предприятий формальной экономики, нанимающих работников без оформления трудовых отношений), использование ее услуг – это одна из стратегий, позволяющих избежать регулирования, и минимизировать издержки, в том числе на рабочую силу (хотя и не только на нее). На нынешней стадии развития капитализма рост промышленности создает не только «формальные», но и (а порой – в первую очередь) новые «неформальные» рабочие места. Часть производственных операций передается субподрядчикам – мелким и мельчайшим предприятиям, которые или не зарегистрированы сами, т.е. являются неформальными предприятиями, или, во всяком случае, используют труд неформально нанятых работников. В итоге, этот сектор неформальной экономики растет не вместо, а вместе с ростом промышленности.⁴⁰

В последние десятилетия приобрело известность понимание неформальной экономики, связанное с именем перуанского либерального экономиста Эрнандо де Сото, доказывающего, что неформальная экономика – это вполне полноценная и динамичная часть экономики, главная проблема которой – недостатки социальных институтов, правовых систем, и правоприменительных практик, в «развивающихся странах», и в странах «переходной экономики». Неуважение к частной собственности, бюрократизм, чрезмерные налоги – все это загоняет экономически вполне полноценные предприятия в теневую зону. Отсюда и высокая доля неформальной экономики в этих странах. Из этой точки зрения логически следует, что для прогрессивного развития экономики развивающихся стран надо убрать излишние бюрократические барьеры, и укрепить права собственности. Подобная концепция пользуется вполне понятной популярностью в правящих кругах всего мира.

Тем более примечательно, что в упоминавшемся выше совместном докладе экспертов ВТО (Всемирной торговой организации) и МОТ, несмотря на все усилия авторов «воздать должное» всем существующим точкам зрения, в том числе и концепции де Сото, подчеркивается, что проблемы неформальной экономики вовсе не сводятся к правовым препонам.

Так, в неформальной экономике заняты, по большей части, низкоквалифицированные, хуже оплачиваемые работники;⁴¹ предприятия неформальной экономики, уже в силу своего размера, оказываются, как правило, неспособны успешно развиваться, накапливать капитал, привлекать квалифицированных сотрудников, повышать производительность труда.⁴²

То, что, по крайней мере, большая часть неформальной экономики является зоной низкой производительности труда и застойной бедности, подчеркивается и во многих других исследованиях, например, в докладе эксперта МОТ Роберта Палмера, посвященного производительности труда в неформальной экономике.⁴³

Устойчивое воспроизводство неформальной экономики вовсе не является доказательством ее «современности», «прогрессивности», и т.п. Это есть, по сути, устойчивое воспроизводство низкой производительности труда и бедности.

Прекаризация. Полупролетаризация рабочего класса отнюдь не сводится к воспроизводству и распространению неформальной экономики. Не менее важную (а в развитых капиталистических странах, возможно, и более важную) роль играет распространение нестандартной занятости, иначе называемая прекаризацией трудовых отношений. Нестандартная занятость – это неустойчивые, нестабильные, негарантированные трудовые отношения. Отношения, которые делают работника уязвимым по отношению к работодателю, как с юридической точки зрения, так и с фактической. Формы нестандартной занятости могут быть весьма различными. Например, это заемный труд, когда работник вступает в трудовые отношения с частным агентством занятости, которое, в свою очередь, сдает его в аренду организации, нуждающейся в выполнении определенной работы. Таким образом, формальное рабочее место работника оказывается полностью отделено от его фактического рабочего места. На фактическом рабочем месте он никто, его фактический работодатель перед ним не имеет никаких обязательств, и может его в любой момент заменить, с помощью все того же агентства.

Заемный труд – это одна из наиболее быстро растущих форм занятости. Так, число заемных работников в мире выросло всего за десять лет (1997-2007 гг.), с 4 513 тысяч человек, то 9 525 тысяч человек⁴⁴.

К сфере нестандартной занятости относят, как правило, не только заемный труд, но и другие формы временной занятости, в том числе работников с краткосрочными контрактами, сезонных работников, и т.п. Практически во всех развитых капиталистических странах, странах ОЭСР, доля временно занятых на протяжении последних десятилетий неуклонно возрастала. В 1981 году доля временно занятых, в среднем по ОЭСР, составляла 9,3%, а к 2006 она достигла уровня в 12,4%⁴⁵

При этом в странах Большой Семерки, за тот же период, она в среднем выросла с 6,6% до 9,1%, а по странам Европы – с 9,2% до 15%⁴⁶.

В тот же период в странах Европы произошел и существенный рост количества частично занятых, т.е., работающих неполную рабочую неделю. В принципе, работа на неполную рабочую неделю еще не обязательно означает неустойчивую занятость. Но, тем не менее, она часто связана «с низкой оплатой, низким статусом на рабочем месте, и низкой защищенностью»⁴⁷.

Если в 1983 году доля частично занятых от общего количества занятых составляла в странах Европейского сообщества 13,2%, то в 2010 году доля частично занятых в пятнадцати странах Европейского союза (т.е., без учета новых членов из Восточной Европы), составляла уже 19,5%.

Подводя промежуточные итоги, следует отметить, что по всему миру, хотя и в разных формах, и в разной степени, происходит процесс «неформализации» занятости, размывания рядов пролетариата, повышение удельного веса разнообразных полупролетарских слоев. Это хорошо сочетается и с повышением удельного веса «сферы услуг», значительная часть которой – это мелкие предприятия, с неустойчивой занятостью и низким уровнем производительности труда.

Какое историческое значение имеют эти процессы, с точки зрения соотношения сил капиталистов, с одной стороны, и рабочего класса, с другой?

Хорошим введением в эту проблематику является подход Иммануила Валлерстайна и других представителей мирсистемной школы. Как известно, Валлерстайн считает, что в истории капитализма одним из важнейших факторов усиления рабочего класса, укрепления его экономических и политических позиций перед лицом капиталистов, было превращение полупролетарских, частично занятых, неустойчиво занятых, полукрестьянских слоев – в полноценный, живущий на заработную плату пролетариат⁴⁸.

Эта концепция, в сущности, является прямым продолжением классического марксистского взгляда на пролетариат, как на авангард трудящихся масс. Сама структура капиталистического производства, и, прежде всего, капиталистической промышленности, организует пролетариат, объединяет его, превращает его в естественного руководителя для полупролетарских, крестьянских, мелкобуржуазных, и т.п., масс. В этом же русле рассуждают и представители мирсистемной школы.

«Полностью пролетаризированные наемные работники – это люди работающие в городах, на основе полной, и формализованной, занятости, доход которых полностью, или почти полностью составляет заработная плата. Неквалифицированные наемные работники в городах, имеющие, как правило, временную или неустойчивую занятость, принадлежат к полупролетариату. Они часто оказываются безработными. Их заработной платы недостаточно, чтобы обеспечить выживание, поэтому они оказываются вовлечены в мелкую торговлю или ремесло, или работают в неформальном секторе, чтобы повысить свой уровень доходов. В периферийных и полупериферийных странах многие представители полупролетариата – это трудовые мигранты, которые часть своей жизни проводят в городе, а остальное время – в сельской местности. Значительная часть их доходов имеет своим источником семейное сельскохозяйственное производство … Мелкие сельскохозяйственные производители, живущие в сельской местности, как известно, называются крестьянами. В странах периферии и полупериферии крестьяне и полупролетарии часто принадлежат к одним и тем же семьям. Многие полупролетарии часть своей жизни являются крестьянами, и наоборот … Среди трудящихся, полностью пролетаризированные наемные работники (пролетариат) отличаются более высоким уровнем образования, лучше организованы, имеют более сильные позиции перед лицом работодателей, и получают более высокие доходы. По сравнению со странами центра, для стран периферии и полупериферии обычно характерна меньшая численность специалистов, относящихся к среднему классу, меньшая численность полностью пролетаризированных наемных работников, но значительно большая численность полупролетариата»⁴⁹.

 Капиталисты, со своей стороны, всегда стремились, по мнению Валлерстайна и его единомышленников, заменять слишком хорошо организованных и слишком много требующих рабочих неприхотливой полудеревенской, полупролетарской рабочей силой. Это приносило частичный успех, однако, в конечном счёте, результатом становилось вовлечение в ряды наемных работников новых слоев трудящихся, которые, с течением времени, тоже становились организованными и требовательными. Так происходило постоянное расширение пролетариата, прираставшего все новыми полупролетарскими слоями. К концу XX века начала ощущаться ограниченность резервуара деревенской рабочей силы. Это значит, по Валлерстайну, что в скором времени капиталистам будет некем размывать организованные ряды пролетариата. Это будет серьезнейшим вызовом для капиталистов, и, возможно, началом конца капиталистической системы⁵⁰. Но, в этом случае, общеклассовый интерес капиталистов очевиден – задержать рост пролетариата, втягивание полупролетарских элементов в пролетариат. А если возможно, то даже повернуть этот процесс вспять, осуществить частичную полупролетаризацию пролетариата, в том числе – и квалифицированного. Конечно, за последние двести лет интеллектуальная элита человечества, да и широкие массы привыкли считать, что, дескать, «прогресс нельзя остановить». Но, к сожалению, никакие привычки, сколь бы почтенными они не были, не могут пересилить объективную реальность. Вне зависимости от того, хотим мы это видеть, или нет, деиндустриализация и увеличение удельного веса сферы услуг создают необходимые предпосылки как раз для того, чтобы прогресс сменился регрессом.

Таким образом, неолиберальная модель соответствует как чисто экономическим, так и социально-политическим интересам капиталистического класса. К интересам этим относится распыление организованного рабочего класса и уничтожение всех тех структур социального государства, которые позволяли рабочему классу разговаривать с капиталом едва ли не на равных. Деградация капиталистического общества оказывается, парадоксальным образом, и деградацией того класса, который, с точки зрения классических левых, в особенности марксистов, должен был бы стать его могильщиком. Принимая это во внимание, мы не должны более удивляться парадоксу, который тяготеет над современным левым движением: именно сегодня, когда капитализм стал более реакционным, чем когда-либо за всю свою историю, когда его функционирование явно противоречит интересам всего человеческого общества, противодействие капитализму оказывается слабым, неустойчивым, вспышкообразным, недостаточно сознательным.

 

Кризис? Да, но чего именно?

Важный аспект современной ситуации, и важный фактор устойчивости неолиберальной модели – это отсутствие зримой альтернативы. Ей нет альтернативы не только в рамках капитализма (что естественно, поскольку она сложилась, как закономерный ответ на те проблемы, с которыми мировой капитализм столкнулся; как наиболее адекватная сегодняшнему положению вещей форма мирового капитализма), но и за его пределами. Т.е., конечно, можно придумать и изложить на бумаге множество вариантов общественного устройства. Но реальная альтернатива – это нечто другое. Это путь общественного развития, вызревший исторически, доказавший свою историческую состоятельность в идеологической, политической, вооруженной борьбе, в экономическом противостоянии, наконец. На протяжении большей части 20 века такая реальная, зримая альтернатива капитализму существовала. Это был «реальный социализм», возникший в результате революции 1917 года в России, а после Второй мировой войны распространившийся на значительную часть мира. Но до конца 20 века мировая социалистическая система не дожила. И считать такой печальный итог ее существования исторической случайностью будет явным упрощением. Есть немало исследований (в том числе и восходящих еще к периоду существования реального социализма), показывающих, что его крах был если не фатально предопределен, то, по крайней мере, обусловлен его собственными внутренними, системными недостатками и противоречиями. Можно показать, что эти противоречия – специфическая модификация противоречий индустриального общества, другой (исторически предшествующей) модификацией которых являются противоречия капитализма. Но прежде чем сделать это, очертим предмет обсуждения. Что мы имеем в виду, говоря об индустриальном обществе? Каковы его основные, системообразующие черты?

Обратимся, прежде всего, к исходному моменту, моменту возникновения индустриального общества. Общеизвестно, что технологически возникновение промышленности, как таковой, в отличие от мануфактур предшествующих веков, обычно связывают с появлением парового двигателя, и рядом других революционных изменений в производстве в 18 веке. Но как можно описать экономический, а не узкий технический смысл переворота, начавшегося в 18 веке? Приведем, например, обширную цитату из работы одного из крупнейших исследователей «исторического капитализма» Фернана Броделя:

«Не вызывает, однако, сомнения, что до 1750 г. в Европе размеры воспроизводства капитала оставались на весьма скромном уровне… Общество ежегодно производило определенное количество капитала – то был валовой капитал, часть которого должна была восполнить износ основных капитальных фондов, захваченных процессом активной экономической жизни. Чистый капитал – это, в общем, капитал валовой за вычетом этого «изъятия», относимого за счет износа. Мне представляется фундаментальной и труднооспоримой гипотеза С. Кузнеца, а именно: что разница между капиталом валовым и капиталом чистым была в обществах прошлого намного больше, нежели в современных … Вполне очевидно, что экономики былых времен производили значительную массу валового капитала, но в некоторых секторах этот валовой капитал таял, как снег на солнце. Здесь присутствовала природная хрупкость, недолговечность объектов приложения труда – отсюда и нехватки, которые приходилось восполнять дополнительным количеством тяжелого труда. Сама земля есть капитал очень хрупкий … Отсюда же и очень высокая доля населения, занятого полевыми работами – обстоятельство, само по себе, как известно, бывшее фактором, противодействующим росту. Дома, суда, мосты, оросительные каналы, орудия, и все машины, которые человек уже изобрел, дабы облегчить себе труд и использовать виды энергии, бывшие в его распоряжении, – все это было недолговечно».⁵¹

Это замечание Броделя вводит нас в центр проблемы. Начиная с середины 18 века, развитие технологий в целом ряде отраслей, включая энергетику, машиностроение, металлургию, и многие другие, постепенно сделали и возможным, и экономически оправданным – постоянно наращивать объемы капитала, овеществленного в виде производственных активов – зданий, оборудования, транспортной инфраструктуры, и так далее. Конечно, техническая возможность накопления производственных активов – это еще не все, что требовалось, чтобы накопление стало на самом деле происходить. Для этого было нужно, чтобы в обществе появились слои, заинтересованные в подобном накоплении, и достаточно сильные, чтобы этот свой интерес реализовать. И в этом смысле история формирования индустриального общества неразрывно связана с историей капитализма. Решающую роль здесь сыграло то, что производство смогло стать сферой капиталистической деятельности. Капиталистическая деятельность, как уже отмечалось выше, существовала и до промышленной революции 18 века. В простейшем, но и наиболее универсальном своем варианте – это деятельность, нацеленная на получение прибыли с оборота. Потратить деньги таким образом, чтобы через какой-то промежуток времени получить назад не только вложенное, но еще и определенный прирост. Наиболее естественными сферами капиталистической деятельности до Нового времени были торговля (собственно, сами деньги и есть не что иное, как товарный эквивалент, возникающий там, где существует торговля, обмен одних товаров на другие), ростовщичество, банковское дело. В сферу производства капиталисты, естественно, тоже проникали. Но в целом, до промышленной революции они это делали неуверенно, с опаской, и не стремясь там задерживаться надолго⁵². Социально-политическая ситуация, сложившаяся в Европе, позволила капиталистам не просто избавиться от большей части препон на пути своей деятельности, но и получить поддержку со стороны государств (сначала – еще абсолютистских государств XVI –XVIII вв.). Колониальная политика европейских держав открыла европейским капиталистам другие части света. Наличие обширных рынков, и внутренних, и внешних, государственной поддержки, доступных технологических решений, рабочей силы – все это позволило капиталистам начать всерьез осваивать производственную сферу. Производственные активы стали выгодным вложением капитала, хорошим способом извлечения прибыли. И, также как капиталист заинтересован в приращении своего капитала в его денежной форме, так он заинтересован и в приращении своего капитала в форме производственных активов – до тех пор, и постольку, поскольку использование этих активов приносит прибыль. В этом смысле капиталисты действительно оказались агентом, движущей силой промышленного переворота, а затем и перестройки всего общества на новый лад.

Накопление, обновление, совершенствование производственных активов стало ключевым фактором роста производства. Накопление капитала сделало возможным постоянное повышение производительности труда – иначе говоря, совершенствуя оборудование, стало возможным наращивать объемы производства при прежнем количестве задействованных рабочих рук, или даже при сокращении их количества. За счет этого экономический рост избавился (или, по крайней мере, так могло казаться в течение длительного времени) от ограничителей, сдерживавших его в предшествующие эпохи. Например, теперь рост производства, в том числе производства продовольствия и других предметов потребления, мог обгонять, и действительно обгонял, рост населения. Угроза перенаселения оказалась отодвинута в далекую, практически нереальную перспективу. Это означало, что темпы роста, и его продолжительность могут, начиная с 18 века, качественно отличаться от соответствующих параметров доиндустриальных обществ. С того времени и до настоящего момента рост объемов производства продолжался почти непрерывно. Недолгие спады, продолжаясь, максимум, в течение нескольких лет, затем быстро компенсировались за счет возобновлявшегося быстрого роста.

Иерархические, классовые общества прошлого знали немало примеров накопления (в значительной степени, правда, непроизводственного), производившегося с широким размахом. Ресурсы изымались, в той или иной форме, у непосредственных производителей, и сосредотачивались в руках господствующего меньшинства. За счет этого обеспечивался более высокий уровень жизни этого меньшинства, поддерживалось функционирование управленческого аппарата и вооруженных сил, строились города, храмы, усыпальницы, плотины, дороги, и т.д. Возникали блистательные цивилизации. Но каждый раз их рост и развитие обеспечивались или путем изъятия все большей доли ресурсов (материальных и трудовых) у непосредственных производителей, у основной массы крестьянского населения (ситуация, преобладавшая в обществах древнего и средневекового Востока) и/или путем широкой насильственной мобилизации бесправной, рабской рабочей силы, добываемой в процессе непрерывных внешних завоеваний (Римская империя). Естественно, что развитие обществ, которые могли развиваться и расти, лишь наращивая эксплуатацию, и/или ведя беспрестанные внешние войны, заканчивались, рано или поздно, крахом, распадом, регрессом, после которого, спустя какое-то время, происходило формирование новых государств и развитие начиналось снова.

Рост производительности труда, обеспеченный, в свою очередь, накоплением производственных активов, дал возможность поддерживать рост объемов производства и развитие цивилизации, смягчая, в то же время, социальные противоречия. Изъятие у непосредственных производителей все большей доли произведенного «пирога» вполне может сочетаться с увеличением объема реальных благ, потребляемых населением, если сам «пирог» увеличивается в размерах. Усиление эксплуатации использовалось и используется капиталистами, и еще более широко, чем господствующими классами прошлых времен. Но и колоссальный рост, за последние двести лет, уровня жизни широчайших масс населения, прежде всего, в господствующих капиталистических державах – это тоже несомненная реальность, ставшая возможной именно благодаря росту производительности труда.

Превращение производственных активов в капитал, и их накопление, начавшись в отдельных отраслях, в исторически короткие сроки преобразило все общество. Большая часть трудоспособного населения, сначала в нескольких наиболее развитых странах, а затем и во множестве других, стала наемными работниками капиталистических предприятий. С этим оказалась связанной и урбанизация – процесс массового перетока населения в города, и разрушение, вместе со старыми формами занятости, старых социальных структур. В конечном счете, общество развитых капиталистических стран было целиком перестроено, организовано вновь именно вокруг постоянного накопления производственных активов и следующего из него экономического роста (роста объемов производства). Общество, организованное подобным образом, мы и называем – «индустриальным обществом», или «обществом модерна».

Когда, например, И. Валлерстайн пишет о том, что с середины 19 века в европейской, а затем и мировой политической жизни реализуется некий базовый консенсус, формируются основные положения, которых, так или иначе, придерживались и либералы, и социалисты, и консерваторы⁵³ – то речь идет, по сути не о чем ином, как об общем признании всеми общественно-политическими силами того факта, что отныне решение проблем и противоречий, возникающих в индустриальном обществе, возможно лишь путем его дальнейшего развития, т.е., в конечном счете, путем накопления производственных активов и роста объемов производства.

Уже не капиталисты выступают единственным агентом прогресса, принуждающим к нему остальные слои в ходе сложного сотрудничества с государством, но, скорее, способность обеспечить прогресс становится главным фактором, легитимирующим и государственную власть, и господствующий класс.

В то же время, по мере того, как все общество реорганизуется на новых основах, недостаточность частной инициативы отдельных, соперничающих друг с другом капиталистов, чтобы обеспечить его функционирование и развитие, становится все более очевидной. Промышленное, урбанизированное общество нуждается в развитой транспортной инфраструктуре, в сложных энергетических системах, в координации градостроительства, в обеспечении гигиены и санитарии в местах скученного проживания сотен тысяч и миллионов людей, в поставленной на поток подготовке образованных кадров для промышленности – квалифицированных рабочих, служащих, инженеров, управленцев, и т.д. Многое из этого, в принципе, может обеспечить и рынок – но за какую цену, и за какие сроки? А фактор времени, для стран, конкурировавших друг с другом, играл очень значительную роль.

Роль государства в развитии капиталистического производства была очень значительна и на предыдущих этапах. Правительства защищали свой внутренний рынок от иностранных товаров, и завоевывали внешние рынки и источники ресурсов. Правительства оказывали, в ряде случаев, прямую финансовую поддержку предпринимателям, налаживали функционирование финансово-кредитных систем, и т.д.

Но к концу XIX века дальнейшее расширение сферы деятельности государств становится объективной необходимостью. С одной стороны, это связано с упомянутыми выше задачами, с другой стороны – с социальными проблемами. Капиталистическая индустриализация разрушала формы самоорганизации, структуры социальной взаимопомощи, характерные для «старого порядка». Но это означало, что, во избежание социального хаоса, роль регулятора социальных отношений должно было взять на себя государство. Логичным завершением процесса стало становление в Европе, к середине XX века, социального государства, отвечающего и за образование, и за здравоохранение, и за преодоление циклических кризисов, и за создание рабочих мест, и за социальное страхование, и за пенсионное обеспечение, и за строительство муниципального жилья, и т.д. и т.п.

Но, разумеется, подобное изменение функций государства не было автоматическим и лишенным проблем. Напротив, оно стало результатом долгой, напряженной, ожесточенной борьбы широких народных, прежде всего рабочих, слоев, против капиталистов. А другим результатом той же самой борьбы стало формирование, в ряде стран, иного варианта индустриального общества – тоже основанного на накоплении производственных активов и экономическом росте, но без капиталистов.

Современные левые часто утверждают, что «реальный социализм» советского типа, был неким искажением классического марксистского проекта. Но дело в том, что действительное историческое содержание этого проекта и сводилось, по сути, к созданию некапиталистического индустриального общества. То, что на практике оно выглядело не совсем так, как предполагали основоположники – это уже проблема исторической ограниченности самого проекта, а не неких «искажений», внесенных практикой.

 Любимым занятием многих марксистов-эзотериков второй половины 20 века стало изучение ранних, черновых, и тому подобных малоизвестных или вовсе не известных в классическую эпоху марксизма ( т.е., в период деятельности Второго и Третьего Интернационалов, в конце 19 – первой половине 20 вв.) текстов Маркса. Характерная черта черновых текстов (практически любых черновых текстов) состоит в том, что в них можно «вчитать» любой смысл. Поэтому для выяснения действительного значения марксистского понимания⁵⁴ социализма, ставшего господствующим в международном социалистическом, и, шире, рабочем движении к концу 19 века, нужно, напротив, обращать внимание не на те тексты, которые никто не знал, а на те, которые были известны широким кругам социалистических публицистов и активистов. Не на эзотерические рукописи, а на популярные обобщающие работы основоположников марксизма и их учеников. Не на Grundrisse, с (вырываемыми из контекста) фрагментами о «всеобщем интеллекте», а, в первую очередь, на «Анти-Дюринг» Энгельса, на работы Каутского и Плеханова, в которых недвусмысленно формулируется (как, впрочем, и в «Коммунистическом манифесте», и в «Капитале»), что современная крупная промышленность создана капитализмом, но уже переросла его рамки, уже требует принципиально новой организации производства:

«Во время кризисов противоречие между общественным производством и капиталистическим присвоением переходит в жесточайшее столкновение двух враждебных сил. … Тот несомненный факт, что общественная организация производства внутри фабрик достигла такой степени развития, на которой она становится несовместимой с существующей рядом с нею и над нею анархией производства в обществе, — этот факт становится осязательным для самих капиталистов благодаря совершающейся во время кризисов насильственной концентрации капиталов путем разорения многих крупных и несравненно большего числа мелких капиталистов»⁵⁵.

Эта принципиально новая организация будет создана посредством прихода рабочего класса к власти, и обобществления производственных активов:

«Все более и более превращая громадное большинство населения в пролетариев, капиталистический способ производства создает силу, которая под угрозой гибели вынуждена совершить этот переворот. Заставляя все более и более превращать в государственную собственность крупные обобществленные средства производства, капиталистический способ производства сам указывает путь к совершению этого переворота. Пролетариат берет государственную власть и превращает средства производства прежде всего в государственную собственность»⁵⁶.

Взяв государственную власть в свои руки, пролетариат, по мысли Энгельса, «уничтожает самого себя как пролетариат, тем самым он уничтожает все классовые различия и классовые противоположности, а вместе с тем и государство как государство». Энгельс сразу же объясняет, что означают слова об уничтожении «государства как государства». Государство, в том смысле, в каком идет речь у Энгельса, это «организация эксплуататорского класса для поддержания его внешних условий производства, значит, в особенности для насильственного удержания эксплуатируемого класса в определяемых данным способом производства условиях подавления (рабство, крепостничество или феодальная зависимость, наемный труд)»⁵⁷.Там же, где уничтожены классы, где нет больше господства одних людей над другими, там, естественно, нет больше и государства, как орудия господства.

«С того времени, когда не будет ни одного общественного класса, который надо бы было держать в подавлении, с того времени, когда исчезнут вместе с классовым господством, вместе с борьбой за отдельное существование, порождаемой теперешней анархией в производстве, те столкновения и эксцессы, которые проистекают из этой борьбы, — с этого времени нечего будет подавлять, не будет и надобности в особой силе для подавления, в государстве. Первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества — взятие во владение средств производства от имени общества, — является в то же время последним самостоятельным актом его как государства. Вмешательство государственной власти в общественные отношения становится тогда в одной области за другой излишним и само собой засыпает. На место управления лицами становится управление вещами и руководство производственными процессами. Государство не «отменяется», оно отмирает»⁵⁸.

В этих знаменитых строках предельно ясно сформулирован классический марксистский подход к вопросу о власти при социализме. Власть исчезает не потому, что ее взяли и уничтожили, а потому, что она перестает быть властью. Власть не тождественна управлению. Наоборот, управления при социализме, с марксистской точки зрения станет даже больше.

«Раз общество возьмет во владение средства производства, то будет устранено товарное производство, а вместе с тем и господство продукта над производителями. Анархия внутри общественного производства заменяется планомерной, сознательной организацией. Прекращается борьба за отдельное существование. Тем самым человек теперь — в известном смысле окончательно — выделяется из царства животных и из звериных условий существования переходит в условия действительно человеческие. Условия жизни, окружающие людей и до сих пор над ними господствовавшие, теперь подпадают под власть и контроль людей, которые впервые становятся действительными и сознательными повелителями природы, потому что они становятся господами своего собственного объединения в общество»⁵⁹.

Планомерная организация производства предполагает, по Энгельсу, усиления человеческого господства над природой; но она не будет требовать господства человека над человеком, не будет создавать ситуаций, при которых одна группа людей принуждает других к чему-либо. Управление будет не «управлением лицами», а «управлением вещами и руководством производственными процессами».

Подытожим сказанное выше. Социализм (коммунизм) в классическом марксистском понимании – это, во-первых, общество, основанное на материальной базе индустриального производства. Во-вторых, это общество, в котором все средства производства принадлежат непосредственно обществу. В-третьих, это общество, где устранены общественные классы, и всякое господство человека над человеком. Это означает, что в этом обществе не существует государства, как машины господства и подавления. В-четвертых, управление вещами и производственными процессами, (в социалистическом обществе не только сохраняющееся, но возведенное на качественно более высокую ступень, и осуществляемое на основе единого централизованного планирования) будет там отделено от управления людьми (которое отомрет). В-пятых, чтобы перейти к такому порядку, нужно свергнуть власть капиталистов, и обобществить средства производства. Свержение капиталистов и обобществление средств производства – это, естественно, еще функция государственной власти, установленной рабочими, «диктатуры пролетариата». Но произведя эти масштабные преобразования, пролетарское государство начнет «отмирать», растворяясь в неполитической, т.е. не связанной с господством людей над людьми, но исключительно технической системе «управления вещами».

В странах реального социализма эти идеи были частично воплощены. Были свергнуты капиталисты, проведена национализация, сосредоточившая в руках государства средства производства. Более того, была организована система централизованного планирования, успешно работавшая несколько десятилетий. В ее рамках и в Советском Союзе, и в других социалистических странах были созданы новые средства производства, новые производственные активы, в количестве, многократно превосходящем все то, что было унаследовано от предыдущих режимов и национализировано.

Однако при этом не произошло ни отделения «управления вещами» от «управления людьми», ни, следовательно, «отмирания государства».

Осознание того, что процесс построения социализма идет как-то не так, стало формироваться у представителей различных социалистических течений уже в первые годы после первой социалистической революции, произошедшей в 1917 году в России. Политика правительства большевиков во главе с В.И. Лениным еще в 1918 году подвергается ожесточенной критике со стороны их бывших союзников – левых эсеров и анархистов. Но и среди самих большевиков возникает фракция, критически относящаяся к тому, что она воспринимает, в тот момент, как уступки капитализму – т.н. «левые коммунисты». Фракция левых коммунистов существовала недолго, ее участники, в последующем, оказались на разных позициях, но внутрипартийная критика продолжалась. Определенным рубежом здесь стала широкая дискуссия, потрясшая партию практически сразу после окончания Гражданской войны (точнее, даже на ее завершающем этапе), в 1920-1921 гг. Хотя предметом дискуссии, по сути, были формы и методы управления экономикой, в историю она вошла под названием «дискуссии о профсоюзах».

В той полемике принципиальные разногласия причудливо сплелись с политическим маневрированием, и с чисто местнической борьбой за контроль над различными ведомствами. Подробного и беспристрастного описания всех аспектов той дискуссии до сих пор, пожалуй, не существует. Но нас интересует только одна сторона вопроса – т.е., именно теоретический аспект, обсуждение проблемы управления экономикой при диктатуре пролетариата. И крайние, в этом смысле, точки зрения, были сформулированы, с одной стороны, лидерами так называемой «рабочей оппозиции», с другой стороны, Л.Д. Троцким.

Троцкий, занимавший посты народного комиссара военных и морских дел, а также народного комиссара путей сообщения, воспринимался в тот период в партии, как один из крупнейших администраторов-практиков, как жесткий и эффективный «менеджер». И вот, исходя из своего практического руководящего опыта он предельно резко формулирует тезис: принуждение, принудительный труд – это вполне естественное и нормальное явление для рабочего государства, для диктатуры пролетариата. Ведь «свобода труда» капиталистического мира – это не более чем лицемерие, кажущаяся свобода, свобода подвергаться экономической эксплуатации. Пролетарская диктатура означает, помимо прочего, конец также и этой «свободы». Какой смысл, например, может иметь свобода менять место работы, т.е., работодателя, если в стране есть только один работодатель – само пролетарское государство? Это государство не сможет планомерно вести хозяйство, планомерно распоряжаться ресурсами, если право централизованного распоряжения не будет простираться также и на трудовые ресурсы, на рабочую силу, на людей.

«Переход к социализму … означает переход от стихийного распределения рабочей силы игрою купли-продажи, движением рыночных цен и заработной платы к планомерному распределению рабочих хозяйственными органами уезда, губернии, всей страны. Такого рода плановое распределение предполагает подчинение распределяемых хозяйственному плану государства. Это и есть сущность трудовой повинности, которая неизбежно входит в программу социалистической организации труда, как ее основной элемент. Если плановое хозяйство немыслимо без трудовой повинности, то эта последняя неосуществима без устранения фикции свободы труда, без замены ее принципом обязательности, который дополняется реальностью принуждения. … Без трудовой повинности, без права приказывать и требовать исполнения, профессиональные союзы превратятся в простую форму без содержания, ибо строящемуся социалистическому государству профессиональные союзы нужны не для борьбы за лучшие условия труда – это есть задача общественной и государственной организации в целом, – а для того, чтобы организовать рабочий класс в производственных целях, воспитывать, дисциплинировать, распределять, группировать, прикреплять отдельные категории и отдельных рабочих к своим постам на определенные сроки, – словом, рука об руку с государством, властно вводить трудящихся в рамки единого хозяйственного плана. Отстаивать в этих условиях “свободу” труда – значит отстаивать бесплодные и беспомощные, ничем не регулируемые поиски лучших условий, бессистемные хаотические переходы с завода на завод, в голодной стране, в обстановке страшной расшатанности транспортного и продовольственного аппарата… Что, кроме полного распада рабочего класса и полной хозяйственной анархии, могло бы явиться результатом нелепой попытки сочетания буржуазной свободы труда с пролетарской социализацией средств производства»?⁶⁰

 При этом все обвинения в «деспотизме», по мнению Троцкого, здесь нужно решительно отвергнуть, потому что свою хозяйственную деятельность пролетарское государство ведет не в интересах какого-либо привилегированного меньшинства, а в интересах трудящихся масс, прежде всего – в интересах рабочего класса.

«При социализме не будет самого аппарата принуждения, – государства: оно целиком растворится в производительной и потребительной коммуне. Тем не менее, путь к социализму лежит через высшее напряжение государственности. И мы с вами проходим как раз через этот период. Как лампа, прежде чем потухнуть, вспыхивает ярким пламенем, так и государство, прежде чем исчезнуть, принимает форму диктатуры пролетариата, т.е. самого беспощадного государства, которое повелительно охватывает жизнь граждан со всех сторон. … Дело не в том, что будет через 20 – 30 лет, – тогда, разумеется, будет гораздо лучше, – а в том, как сегодня выбиться из разрухи, как сейчас распределить рабочую силу, как сегодня повысить производительность труда, как, в частности, поступить с теми четырьмя тысячами квалифицированных рабочих, которых мы извлекли на Урале из армии. Отпустить их на все четыре стороны: “ищите, где лучше, товарищи”? Нет, мы так не могли поступить. Мы посадили их в воинские эшелоны и отправили по фабрикам и заводам.

“Чем же ваш социализм, – восклицает Абрамович, – отличается от египетского рабства? Приблизительно таким же путем фараоны строили пирамиды, принуждая массы к труду”. Неподражаемая для “социалиста” аналогия! При этом упущена все та же мелочь: классовая природа власти! Абрамович не видит разницы между египетским режимом и нашим. Он забыл, что в Египте были фараоны, были рабовладельцы и рабы. Не крестьяне египетские через свои Советы решали строить пирамиды, – там был иерархически-кастовый общественный строй, – и трудящихся заставлял работать враждебный им класс. У нас принуждение осуществляется рабоче-крестьянской властью во имя интересов трудящихся масс. Вот чего Абрамович не заметил. Мы учились в школе социализма тому, что все общественное развитие основано на классах и их борьбе и что весь ход жизни определяется тем, какой класс стоит у власти и во имя каких задач проводит свою политику. Вот чего не понимает Абрамович. Может быть, он хорошо знает Ветхий Завет, но социализм для него – книга за семью печатями»⁶¹.

Эти идеи Троцкого, от которых он сам в дальнейшем частично отказался, часто используются для создания разнообразных аляповатых антитроцкистских мифов (троцкисты же о них, наоборот, предпочитают вообще забывать, ориентируясь на концепции «позднего» Троцкого, 1930-х годов). Между тем, некоторая грубость и прямолинейность позиции Троцкого образца 1920 года выражала и отражала не столько какие-то его личные проекты, сколько реальную, первоначальную, тоже довольно грубую практику социалистического строительства, которая вошла в историю под названием «военного коммунизма». Формы социалистического строительства будут, в последующем, изменяться, но значимость вопросов, поставленных Троцким, останется. Ведь нельзя не заметить, что Троцкий, опираясь на практику периода военного коммунизма, отрицает (естественно, не применительно к коммунистической эпохе, но применительно к переходному периоду, к периоду строительства социализма) не что иное, как идею об отделении «управления вещами и производственными процессами» от «управления людьми». До тех пор, пока производственные процессы осуществляются людьми, до тех пор, пока люди делают вещи, затрачивая на эту работу свои материальные ресурсы, свои физические и умственные силы, свое время, управление производством неизбежно будет и управлением людьми, управлением самыми важными, в общем-то, аспектами их жизни – на что людям тратить свои силы, свое время, сколько и как им работать, и что именно при этом производить.

Принципиальными оппонентами Троцкого выступили в ходе дискуссии представители «рабочей оппозиции». И, опять же, по существу их критика была направлена против тех важных, даже ключевых черт социалистического строительства, которые уже реализовывались на практике, и которым Троцкий лишь придал предельно заостренный вид.

Сторонников рабочей оппозиции возмущало, что вместо строительства нового, социалистического хозяйства с помощью самоорганизации наконец-то освобожденного рабочего класса, лидеры партии отдают управление народным хозяйством в руки бюрократического аппарата, старорежимного по своей структуре, назначаемого сверху вниз, «засоренного» буржуазными элементами. «Недоверие к рабочему классу (разумеется, не в области политической, а в области хозяйственно-творческих способностей класса) – вся суть тезисов, подписанных нашими руководящими верхами. И тов. Ленину, и Троцкому, и Зиновьеву, и Бухарину кажется, что производства – такая «тонкая штука», что тут нельзя без «руководителей»; раньше «воспитай» рабочих, раньше «научи их», а там, (когда) подрастут, мы уберем учителей из ВСНХ и позволим производственным союзам овладеть управлением хозяйства⁶². Причины происходящего идеологи рабочей оппозиции искали в осуществляемом исподволь политическом влиянии буржуазно-бюрократических элементов на руководство пролетарской партии.

«Партия оказывается в тяжелом и затруднительном положении, ей приходится в процессе управления советским государством прислушиваться и приспособляться к трем разнородным по социальному составу, а значит, и экономически разнородным по своим интересам группам населения. С одной стороны, пролетариат. Пролетариат требует наибольшей чистоты и бескомпромиссности политики, спешного, форсированного марша на коммунизм. С другой стороны, крестьянство с его мелкособственническими поползновениями, симпатией ко всякого рода «свободам», и прежде всего, свободе торговли и невмешательству государства в его хозяйские дела. К крестьянству примыкает мещанин в виде «агента» советских служащих, снабженцев армии и т.д., приспособившихся к советскому строю, но по своей психологии извращающих нашу политику в сторону мелкобуржуазных тенденций.
Но центр эти мелкобуржуазные элементы оказывают меньше влияния, но на местах, в провинции и в низах советской работы – влияние их огромно и зловредно. Наконец, третья группа населения – это люди практики, бывшие воротилы при капиталистическом строе. Это не магнаты капитала, разумеется, не Рябушинские и Бубликовы, от которых очистилась трудреспублика еще в первый период революции, но это бывшие самые талантливые слуги капиталистической системы производства, «мозг и гений» капитализма, его истинные творцы и оплодотворители. Весьма одобряя централистские тенденции советской политики в области хозяйства, учитывая всю пользу трестирования и регулировки производства (этим же занимается капитал и в наиболее промышленно развитых буржуазных государствах), они хлопочут лишь об одном: чтобы вся эта «регулировка» шла не через рабочие органы (производственные союзы), а через их руки под фирмою советских хозяйственных аппаратов, главков, центров, Совета Народного Хозяйства, где они пустили уже достаточно прочные корни. Влияние этих господ на «трезвую» государственную политику наших верхов большое, значительно большее, чем это желательно. Влияние их сказывается и в линии утверждения и отстаивания системы бюрократизма (с уступками в сторону «улучшения», но не изменения самой системы). Оно ощущается особенно наглядно в области налаживания торговых сношений с капиталистическими державами … Оно сказывается в ряде мероприятий, урезывающих самодеятельность масс и утверждающих руководство выходцев из мира капиталистического прошлого».⁶³

Позитивная программа рабочей оппозиции: передать управление экономикой, прежде всего ее государственным сектором, национализированной промышленностью, в руки рабочих, организованных в профсоюзы, точнее говоря – в руки выборных органов профсоюзов, непосредственно ответственных перед рабочими.

«Рабочая оппозиция отстаивает положение, что управление народным хозяйством – дело профсоюзов, и этим она мыслит более по – «марксистски», чем теоретически вышколенные верхи.
Рабочая оппозиция не настолько невежественна, чтобы не учитывать великой роли техники и технически вышколенных сил. Она вовсе не мыслит создать свой орган управления народным хозяйством, избранный на съезде производителей, и затем распустить Совнархозы, главки и центры. Нет, она мыслит иное: подчинить эти необходимые, технически ценные центры управления своему руководству, давать им теоретические задания, использовать их так, как в свое время фабриканты и заводчики пользовались наемной силой специалистов-техников для осуществления ими намеченных и задуманных планов. … Тот, кто не верит в творчество классового коллектива – а этот коллектив всего ярче выражают профсоюзы, – тот должен поставить крест на строительстве коммунистического хозяйства. Ни тов. Крестинский, ни Преображенский, ни даже т. Ленин или Троцкий не выдвинут безошибочно черед партийный аппарат тех рабочих, которые способны найти, нащупать, указать новые подходы к труду, к системе производства – их подскажет только практика жизни тем, кто сам производит и одновременно организует производство.
Но именно это-то простое и ясное для каждого рабочего-практика положение и упускается из виду нашими верхами. Коммунизм нельзя декретировать. Его можно лишь творить живым исканием, временами ошибками, но творчеством самого рабочего класса.
В страстных дискуссиях между верхами нашей партии и рабочей оппозицией спор идет о том, кому доверяет наша партия строительство коммунистического хозяйства: ВСНХ со всеми его бюрократическими разветвлениями или производственным союзам? ….
Еще раз кратко, чего же хочет рабочая оппозиция.
1) Создать орган управления народным хозяйством из самих производителей-рабочих.
2) Для этой цели, т.е. Для перехода союзов от пассивного содействия органам народного хозяйства к активному участию, к проявлению в них творческой инициативы рабочих, рабочая оппозиция устанавливает ряд предварительных мер, постепенность и порядок перехода к этой задаче.
3) Передача управления отдельной отрасли промышленности в руки союзов происходит лишь тогда, когда ВЦСПС признает данный союз достаточно подготовленным.
4) По всей линии назначение на административно-хозяйственные посты не допускается без согласия союза. Все кандидаты союза обязательны. Все поставленные союзом работники – ответственны перед союзом и отзываются союзами.
5) Для проведения всего намеченного плана надо начать с укрепления низших ячеек союза, подготовляя фаб– и завкомы к управлению хозяйством
6) путем сосредоточения в одних руках управления всем хозяйством республики (без существующей двойственности ВСНХ и ВЦСПС) создается единство воли, облегчающее проведение единого плана создания коммунистической системы производства. Это ли синдикализм? Не есть ли это, напротив, то, что сказано и в нашей партийной программе? И не уклоняются ли от нее, напротив, тезисы остальных товарищей?»⁶⁴

 В цитируемом выше тексте Александры Коллонтай сегодня, за множеством конкретно-исторических подробностей, нелегко разглядеть главный, ключевой вопрос – кто же является основным субъектом хозяйственного развития при социализме? Рабочая оппозиция предложила свой ответ – непосредственно сам рабочий класс, организованный в свои массовые организации. Как известно, эта программа была отвергнута большинством партии, пошедшим за Лениным, который обвинил рабочую оппозицию в «анархо-синдикалистском уклоне». Отмежевавшись от крайних высказываний Троцкого и, использовав дискуссию, для того, чтобы существенно перетасовать руководящие кадры, Ленин, тем не менее, уклонился от «самоуправленческих» экспериментов. Централизованное, бюрократическое управление экономикой и в дальнейшем оставалось важнейшей особенностью советской системы.

Критика советской бюрократии, основы которой заложили отчасти эсеры, меньшевики, и анархисты, а отчасти представители «рабочей оппозиции» внутри самой Российской коммунистической партии (большевиков), также стала важнейшей составляющей программы различных левых оппозиций в советском и международном коммунистическом движении. Природа советской бюрократии была предметом изощреннейших споров, продолжавшихся десятилетиями. Однако, уже анализируя «дискуссию о профсоюзах» 1920-21 гг. можно приблизиться к сути вопроса. Если представители рабочей оппозиции, объясняли развитие бюрократии в Советской России влиянием буржуазных элементов на партийное руководство, то партийным руководством ситуация воспринималась в обратном порядке. С их точки зрения, нужды хозяйственного развития требовали воссоздавать и развивать бюрократический аппарат. Это, в свою очередь, вынуждало партийное руководство, так или иначе, обращаться к услугам старорежимных буржуазных специалистов и бюрократов. Это, безусловно, создавало серьезные опасности. Реальным, практическим ответом ленинского, и, в особенности сталинского руководства партии на эти опасности, стало формирование своей собственной бюрократии, укомплектованной выдвиженцами из рабочих и крестьян. Однако и в новом составе роль этого аппарата была далека от выполнения чисто технических функций. Более того, с течением времени, несмотря на рост производства, повышение общего культурного уровня населения, и т.д., значение бюрократии только увеличивалась.

С одной стороны, конечно, это следствие разделения труда. Индустриальное общество – это, помимо прочего, общество, где люди занимаются работой, в том числе и управлением, на профессиональной основе.

Но важно отметить, что применительно к бюрократии, к профессиональным управленцам, разделение труда не может пониматься, как чисто техническое. У него есть и социальное измерение, теснейшим образом связанное, по своей сути, с процессом накопления производственных активов.

Как можно описать процесс накопления с его социальной стороны? В наиболее простом виде мы уже говорили об этом выше, на примере накопления непроизводственных активов, в древневосточных обществах. Зависимое население сгоняется на работы по строительству дорог, мостов, плотин⁶⁵, дворцов, крепостных стен, храмов, усыпальниц, и т.д. В то же время, существование управленцев, жрецов, военных, организующих управление, в том числе проведение этих работ, поддерживающих повиновение населения, обеспечивается за счет изъятия части продукции, производимой все тем же зависимым населением.

Эта простая форма накопления через изъятие и принуждение, разумеется, видоизменяется в ходе исторического развития.

В капиталистическом обществе накопление выглядит, как инвестирование капиталистом ранее полученной прибыли в создание новых производственных активов, которые будут находиться в его, капиталиста, частной собственности. При этом получение капиталистом прибыли обусловливается именно тем, что ему принадлежат активы, с помощью которых и осуществляется производство реализуемых товаров/услуг. Непосредственные производители – рабочие, не владеют производственными активами, и вынуждены, поэтому, наниматься за плату на работу к тому, кто ими владеет. А труд рабочих позволяет создавать новые производственные активы, также остающиеся во владении капиталиста. Понятно, что эта идеализированная схема, что на практике производственные активы часто создавались капиталистами с помощью государства и за его счет, что экономическое принуждение (т.е. найм людей, не имеющих собственности) часто дополнялся и дополняется внеэкономическим принуждением, в том числе и прямым насилием по отношению к работникам. Но суть дела от этого не меняется. Предприниматели владеют производственными активами на правах частной собственности, большинство трудящегося населения такими правами не владеет, и за счет этого большинство трудящихся вынуждено тратить часть своего рабочего времени на создание новых производственных активов для предпринимателя, и смиряться с тем, что на решение этой же задачи, а не на непосредственное потребление, направляется значительная часть произведенной ими продукции.

И, несмотря на периодические кризисы и острые социальные противоречия, эта система, в целом, работает, до тех пор, и постольку, поскольку сами капиталисты заинтересованы вкладывать свою прибыль именно в приращение производственных активов, а не во что-то другое.

В странах реального социализма, где класс капиталистов – т.е. частных предпринимателей, владеющих производственными активами, был уничтожен, а средства производства сосредоточены в руках государства, накопление производственных активов, естественно, осуществлялось с использованием других механизмов. Но социальная суть процесса накопления, при этом не менялась. Накопление производственных активов предполагает, что значительная часть рабочего времени трудящегося населения, и значительная часть производимой продукции, тратятся не на то, чтобы обеспечить потребление этого трудящегося населения, а на создание новых производственных активов. Иначе говоря, труд непосредственного производителя, в значительной степени, является трудом не на себя. Причем, это относится и к вопросу распределения результатов труда (предметы потребления образуют лишь часть этих результатов) и к вопросу организации и регулирования процесса труда.

В том, что касается организации труда, индустриальное общество пошло даже дальше по пути принуждения, чем, скажем, древневосточные общества, или европейский феодализм. Эти последние предполагали довольно четкую, видимую грань между трудом на себя, и трудом на хозяина, на власть (будь то власть центрального государства, или власть местного феодала). Существовали ясно различимые формы работы на власть, которые организовывались самой властью, была ли то сельскохозяйственная барщина, или же участие в строительстве каких-либо объектов, и так далее. Работа на себя, на своем земельном наделе, организовывалась, напротив, самим крестьянином (это не исключало того, что подобная работа на себя с точки зрения принадлежности ее результатов также частично оказывалась работой на хозяина – определенную долю урожая приходилось отдавать).

 В индустриальном обществе, напротив, средства производства принадлежат не наемному работнику, а или частному собственнику, или государству. Но еще важнее этой юридической принадлежности (здесь возможны и исключения, например, в виде кооперативной, коллективной собственности на предприятие) фактическая ситуация, создаваемая далеко зашедшим разделением труда. Индустриальное разделение труда означает, во-первых, что почти каждый наемный работник производит не то, что потребляет, и потребляет не то, что производит. Во-вторых, оно означает, что каждое предприятие нуждается для своего функционирования в бесперебойной работе смежных предприятий, поставщиков, транспортной инфраструктуры, энергетики, коммуникаций, и многого, многого другого. Каждое предприятие, не говоря уже о подразделениях внутри предприятий, является, по сути дела, звеном единого производственного процесса, вне зависимости от того, осуществляется ли связь между этими звеньями через рынок, или посредством единого планирования, или посредством какой-либо гибридной системы. Так или иначе, эта связь должна поддерживаться, иначе наступает коллапс производственной системы и всего общества.

С точки зрения интересов и положения отдельного работника это означает, что он также должен работать, исходя из интересов продолжения этого единого производственного процесса. Он не может сам, индивидуально и произвольно, определять ни продолжительность своего рабочего времени, ни расписание рабочих часов, ни конкретную организацию рабочего процесса. Он может поменять, при благоприятных условиях, одно рабочее место на другое. На одном рабочем месте может быть больше степеней свободы, на другом меньше. Но определяется это, в любом случае, не личной волей работника, а задачами, которые стоят перед этим «рабочим местом» (не всегда ограниченным пространственно), тем, как именно оно встроено в общий производственный процесс.

Вознаграждение работника за участие в трудовом процессе, его доля в общественно производимых фондах потребления также, при такой системе, не вытекает автоматически из его трудовой функции (как это было у крестьянина, работающего на своей земле), но формируется определенными управляющими органами, исходя из тех или иных стоящих перед ними более общих задач и условий.

Там, где средства производства сосредоточиваются в руках государства, а экономика действительно превращается в единый народнохозяйственный механизм, положение работника относительно этого единого производственного процесса, в описанном выше смысле, не меняется. Он по-прежнему вынужден выполнять функцию той или иной детали производственного механизма и зависеть от управляющих органов в вопросах вознаграждения за свой труд. В то же время, процесс накопления в этой системе происходит, во многом, иначе. Он осуществляется не благодаря институту частной собственности, но исключительно в результате централизованного планирования. Планирующие инстанции принимают решения о том, сколько материальных ресурсов, сколько и каких трудовых ресурсов, и т.д., направить на производство предметов потребления, а сколько – на производство средств производства. Номенклатуру изделий, в том и другом случае, также определяют они. Они же, как указано выше, решают вопроса продолжительности рабочего времени для разных категорий трудящихся, организации трудовой деятельности на различных рабочих местах, устанавливают уровень и формы вознаграждения трудящихся за их труд. Посредством всех этих, по отдельности выглядящих техническими, мер, управляющие органы обеспечивают решение социальной задачи – «изъятие» у непосредственных производителей части результатов их труда, да и самого их рабочего времени, и перенаправления этих ресурсов на создание новых производственных активов.

Здесь необходимо подчеркнуть – до сих пор вообще еще не шла речь о характере «управляющих инстанций», о способах их организации, о методах их взаимодействия с остальным обществом, и т.д. Отмечалось только то, что в общественной структуре было функционально необходимо такое «место».

Если нужно, чтобы в обществе происходил экономический рост, и, тем более, чтобы этот рост обгонял рост населения, то для этого необходимо накопление производственных активов. А накопление производственных активов предполагает, что на это (а не на потребление) направляется часть трудовых и материальных ресурсов. И общество должно каким-то образом определить, какая именно часть того и другого должна выделяться для целей накопления, и организовывать их выделение и целевое использование.

Могут спросить – а почему в социалистическом обществе, где нет частных собственников и прочих эксплуататоров, процесс выделения ресурсов для целей накопления, вообще процесс планирования экономической деятельности, не может осуществляться на основе прямой демократии – т.е. на глазах у всех, и при равном участии всех?

Сторонники «демократического планирования» часто утверждают сегодня, что его не удалось воплотить в жизнь в прошлом по причинам технического характера. Дескать, не было возможности в режиме реального времени и в необходимых масштабах обеспечить коммуникацию между всеми заинтересованными сторонами. Небольшой трудовой коллектив можно собрать на одной площади. Но как собрать вместе многие миллионы людей? Теперь же, с возникновением современных технологий в области коммуникаций, эти трудности можно преодолеть. Интернет – вот доказательство, что централизованное планирование и прямая демократия совместимы!

К сожалению, с этим трудно согласиться. Действительно, современные коммуникационные технологии позволяют устранить многие препятствия технического характера. Технического, но не социального.

Основоположники марксизма предполагали, что накопление капитала в социалистическом обществе будет происходить в общих интересах всех. Исходя из этого, принятие решений о том, как именно, ради чего именно, в какой именно степени проводить накопление, тоже могут, и даже должны, с социальной точки зрения, приниматься всеми. С этой точки зрения никаких препятствий, кроме технических, на пути демократического планирования действительно не должно быть.

 Но проблема состоит в том, что интересы каждого отдельного индивида, более того, интересы отдельных групп индивидов вовсе не совпадают непосредственно, с общим интересом, даже если, в конечном счете, общий интерес действительно соответствует интересам каждого. В конечном счете, развитие производственной, транспортной, энергетической инфраструктуры в масштабах страны соответствует интересам каждого ее гражданина. Интересам каждого гражданина соответствует, в конечном счете, повышение общего жизненного уровня. Но из этого еще вовсе не следует, что конкретный Иванов будет желать приносить определенные жертвы здесь и сейчас, для того, чтобы достичь этих, выгодных всем, а значит и ему, результатов. Тем более, отсюда не следует, что он будет желать приносить жертвы, тратить свое время, свои силы, ограничивать свое потребление именно в тех объемах, которые от него ожидаются согласно предлагаемым вариантам централизованного экономического плана. Одни варианты плана окажутся более выгодны одним профессиональным, отраслевым, территориальным группам, другие – другим. И этот конфликт интересов никакие новые технические возможности для коммуникации, сами по себе, не решат. Проблема еще осложнится, если вспомнить о будущих поколениях. Чем масштабней предполагаемое накопление производственных активов, тем в большей степени выгодополучателями этого накопления окажутся, при прочих равных, будущие поколения, которых сейчас еще вообще нет, и которые, поэтому, не смогут участвовать в процессе демократического обсуждения предлагаемых планов.

Централизованное экономическое планирование, полностью построенное на началах прямой демократии, с высокой долей вероятности обречено на выработку компромиссных вариантов, идущих по линии наименьшего сопротивления, и возникающих, как равнодействующая непосредственных интересов множества территориальных, отраслевых, профессиональных, культурных, этнических, гендерных, возрастных и т.д., групп, из которых, в реальности и состоит масса трудящихся. Интересы будущих поколений будут, при этом, постоянно недооцениваться, непосредственное потребление – ставиться выше накопления с долгосрочными целями.

Такое общество, вероятно, смогло бы (и то, на исторически короткое время, пока соперничество между различными группами не привело бы к усилению одних за счет других) обеспечить более высокий уровень социального равенства, чем капитализм.

Но вот обеспечить более высокую экономическую эффективность, т.е., более высокую эффективность процесса накопления производственных активов, чем капитализм, подобная система оказалась бы не в состоянии.

Часть современных левых любит противопоставлять экономической эффективности – эффективность социальную. Но это лишь хорошая мина при плохой игре. Никто из видных марксистских деятелей классической эпохи не сомневался в том, что решающие преимущества социализма лежат именно в экономической области – централизованное планирование, и, на его основе, более рациональное управление производством, более высокая производительность труда, более высокие темпы роста. Именно и только на основе этой более высокой экономической эффективности, а вовсе не на основе «равенства в бедности», они считали возможным обеспечение социальной справедливости и достижение изобилия для всех.

Нужно со всей определенностью подчеркнуть, что экономические преимущества централизованного планирования и управления, в индустриальном обществе – это отнюдь не миф. Именно на этой основе были достигнуты колоссальные успехи советской экономики середины XX века. Но централизованное планирование хорошо не само по себе, а тем, что оно дает возможность сосредоточить, ради развития, бОльшие ресурсы, чем это возможно при рыночной раздробленности, сделать это в короткие сроки, и, при этом, осуществлять масштабные инвестиции, исходя из долгосрочной перспективы, а не из рыночной конъюнктуры. Никаких других преимуществ у централизованного планирования не существует.

Между тем, планирование на основе прямой демократии сводит на нет именно эти преимущества.

Исходя из вышесказанного, необходимо придти к выводу, что эффективное единое планирование и управление экономикой возможно только в том случае, если его будет осуществлять какой-либо социальный агент, отличный от непосредственных производителей, и от любых возможных меньшинств. Агент, непосредственно воплощающий в себе общий интерес, и способный выступать социальным агентом производственного накопления.

Таким агентом в странах реального социализма, в отсутствие капиталистического класса, обречено было быть государство. И ключевой проблемой здесь оказалось то, что «государство» как единое целое – это тоже абстракция. На деле же носителем государственности выступает бюрократический аппарат. Иерархический характер бюрократии, ее зависимость от центральной власти, и относительная независимость от общества – это как раз те ее свойства, благодаря которым она все-таки могла выполнять функцию социального агента накопления производственных активов. Но централизованный характер бюрократии отнюдь не исключает наличия в ее рядах многообразных группировок со своими собственными, ведомственными, территориальными, местническими интересами.

В этой связи полезно обратиться к исследованиям, посвященным тому, как на деле функционировало управление экономикой в Советском Союзе.

 Это тем более интересно, что сегодняшняя историография опирается на значительно более широкую источниковую базу, чем работы об СССР и других странах «реального социализма» создававшиеся, так сказать, прижизненно, до начала 1990-х годов. При этом, разумеется, нужно учитывать, что очень многие научные работы о странах социализма, созданные за последнее время, написаны с ярко выраженных антисоветских и антисоциалистических позиций. Поэтому, разбираясь в них, нужно отделять тот материал, который они дают (зачастую интересный и важный) от его интерпретации (как правило, более чем спорной). Характерным примером именно такого рода работ является книга, в значительной степени обобщающая результаты изысканий значительного количества авторов по интересующей нас теме, т.е. по организации и функционированию советского планового хозяйства – работа американского историка экономики Пола Грегори «Политическая экономия сталинизма»⁶⁶.

Грегори, последователь таких теоретиков, как фон Хайек и Мизес, убежденный сторонник «рыночной экономики», естественно, стремится показать, своей книгой, что советская экономическая система была абсурдна, нерациональна, не легитимна, и т.д., и т.п. В сущности, это вывод не столько из приводимого им материала, сколько из разделяемых им априорных теоретических конструкций. Он начинает работу изумлением: как могла подобная система существовать? и заканчивает выводом, что она существовать не должна была, хотя и существовала. Однако, при всем при этом, не стоит игнорировать тот материал о слабых сторонах советской экономики, который Грегори приводит: будучи историком, пусть хоть сколько угодно ангажированным, он берет свои данные не с потолка, а из переписки руководителей СССР друг с другом, и из архивов соответствующих советских учреждений (больше всего он рассматривает документацию наркоматов тяжелой и легкой промышленности за 1930-е годы).

Эти материалы подтверждают многое из того, о чём говорили критики СССР. Прежде всего, они позволяют составить представление о тех трудностях, которыми сопровождался процесс планирования, и управления вообще, централизованной советской экономикой. Отчасти, конечно, это были технические трудности: Госплан просто физически не мог просчитывать десятки миллионов показателей по всем видам продукции, определять все материальные балансы, и проч. Поэтому Политбюро и Госплан, на деле, определяли лишь очень небольшую, наиболее важную часть показателей, основная же часть планирования производилась на местах и лишь утверждалась центром.

Однако еще более важную роль играли трудности не технического, а социального происхождения. В условиях, когда учреждения работали не самостоятельно, как при капитализме, а в рамках общего плана: по плану получают ресурсы, и по плану же должны отгрузить продукцию, каждое учреждение, будь-то наркомат, главк, трест, предприятие, и т.п., было заинтересовано в том, чтобы получить как можно более мягкое плановое задание, и как можно большее количество материальных ресурсов, для его выполнения.

Даже в 1930-е годы на всех уровнях системы шла постоянная «борьба за план». Члены Политбюро, возглавлявшие те или иные наркоматы, старались выбить наилучшие условия существования для своих ведомств (т.е., побольше ресурсов и поменьше плановых заданий). Некоторые из них, особенно упорствовавшие в этом направлении, как, например, Орджоникидзе и Микоян, постоянно вызывали этим неудовольствие Сталина, периодически обвинявшего их в бюрократизме, рвачестве, нечестности, и т.п. Впрочем, их это не очень смущало. Внутри наркоматов такую же политику вели главки, внутри главков – предприятия и тресты. На всех уровнях нижестоящие управленцы пытались добиваться своего от вышестоящих, как с помощью разнообразных просьб, кляуз, попыток свалить вину за трудности друг на друга, так и манипулируя отчетностью, которую они должны были предоставлять в вышестоящие, в том числе планирующие, инстанции. Учитывая, что без этой, поступающей «снизу», информации, никакое осмысленное планирование невозможно, негативную роль подобного манипулирования невозможно переоценить. Характерным явлением было составление главками, и даже наркоматами, двойных планов (один – для внутреннего пользования, другой – официальный, для предоставления в вышестоящие инстанции на утверждение), выбивание большего количества ресурсов, чем было в реальности нужно, чтобы выполнить план, и т.д.⁶⁷ Таким образом, все эти действия, все эти ведомственные схемы поведения имели одну, стабильную равнодействующую: они препятствовали росту объемов производства, и раздували издержки производства, т.е., активно способствовали снижению эффективности производства в целом.

Итак, плановая система управления хозяйством СССР 1930-х годов предстает перед нами отнюдь не как четкая, отлаженная, работающая с автоматизмом машины, структура. Напротив, ей постоянно противодействовали, ее постоянно подрывали, разнообразные ведомственные, региональные, групповые и личные интересы. Интересы целого отстаивались в непрестанной борьбе: главков – против директоров предприятий, в борьбе за интересы главка в целом, наркомов – против главков и предприятий, в борьбе за интересы наркомата в целом, Сталина и двух-трех его заместителей (Молотов, Каганович, и т.д.) – против наркоматов, за интересы всей системы, всего единого народного хозяйства в целом. Однако успех этой борьбы оказался довольно ограниченным. Ни материальное стимулирование, ни контроль, ни широкое применение репрессивных методов не уничтожили тенденцию к ведомственности. Максимум, чего удавалось добиться: ограничить ее действие. Это служит еще одним подтверждением того тезиса, что эта тенденция органически порождалась самими условиями существования, самими принципами организации советской экономики.

Но как же тогда, в этом случае, советская экономика могла не только существовать, но и успешно развиваться, обеспечивая быстрые темпы индустриализации, строительства, социального развития? Чем компенсировалась встроенная в систему склонность распадаться на ведомственные и региональные клики, и впадать в застой? Об этом мы уже, отчасти, говорили. Слабые стороны централизованной советской экономики с лихвой компенсировались ее способностью сосредоточить максимальное количество ресурсов, материальных и человеческих, на ключевых, решающих направлениях развития. Именно это позволяло в исторически короткие сроки осуществлять колоссальные трансформации, вроде советской индустриализации 1930-х годов, достигать огромных результатов при нехватке ресурсов, побеждать в критических, почти безвыходных ситуациях.

Понятно, что если центральное руководство не может проконтролировать, обеспечить работу с максимальной отдачей всех звеньев народного хозяйства, то сделать это применительно к нескольким решающим направлениям, от которых зависят, в исторической перспективе, все остальные, значительно легче. Таким образом, наиболее существенный элемент планирования, при централизованном управлении – это правильно определить наиболее важные звенья, те звенья, потянув за которые, можно вытянуть всю цепь. Второй элемент сводится к тому, что это понимание, эта концепция развития должно не просто быть выработано, но должно стать предметом довольно широкого согласия в обществе в целом, и, в управленческом аппарате в частности. Именно это условие удалось выполнить в Советском Союзе 1930-х годов применительно к индустриализации и сопутствующим преобразованиям. Планирование было несовершенным, зачастую просто хаотичным, но, как бы ни менялись планы, все плановики, разных уровней, более или менее ясно осознавали и проводили в жизнь общие экономические установки. Приоритет тяжелой промышленности, военно-промышленного комплекса, высокий уровень инвестиций и накопления капитала были теми ориентирами, из которых должны были исходить все советские руководители, принимая свои решения.⁶⁸

Там же, где способность политического руководства обеспечивать централизацию вокруг ясных, долгосрочных, общепризнанных приоритетов, и контролировать, во имя этих приоритетов, деятельность ведомств и предприятий сокращалась или пропадала, пропадали и преимущества планового хозяйства.

Ссылки на работу Пола Грегори даются мной, хотя Грегори является безусловным противником и СССР, и сталинизма, и идеи планового хозяйства вообще. Существуют и иные работы, приводящие к сходным выводам, но написанные с других, тоже критических, но более дружественных сталинской политике, позиций.⁶⁹

Таким образом, мы видим, что говорить о преимуществах или недостатках централизованного, планового хозяйства, оставаясь в чисто экономической плоскости, невозможно. Его эффективность или неэффективность определяется, в последнем счете, тем, насколько центральной государственной власти удается обеспечить единство бюрократического аппарата в борьбе за реализацию поставленных целей, т.е., уже социально-политической стороной вопроса. И здесь мы подходим к центральному, ключевому, роковому противоречию, погубившему, в конце концов, страны реального социализма.

В условиях индустриального общества, социалистическая система может превосходить капиталистическую только в том случае, если она более эффективно обеспечивает производственное накопление. Эффективное производственное накопление, в отсутствие класса капиталистов, способно осуществлять только государство, отдельное от остального общества, относительно независимое от любых частных групп, и способное, поэтому, непосредственно воплощать общий интерес. Государство может выполнять эту роль, только в том случае, если оно организовано, как централизованный, иерархически выстроенный бюрократический аппарат, аппарат профессиональных управленцев. Таким образом, бюрократия неизбежно призвана играть роль социального агента централизованного накопления, главного двигателя прогресса и хранителя социалистического общества. В определенном смысле можно говорить о том, что бюрократия призвана быть новым господствующим классом, приходящим на смену капиталистам.

Некоторые из радикальных левых критиков советского общества утверждали, что именно это и произошло с «реальным социализмом»; что на деле сложился строй, который более правильно было бы называть «бюрократическим коллективизмом». И, если бы эти радикальные левые критики были правы, то, вероятно, режимы советского типа распространились бы по всей Земле. Произошло бы то, что с точки зрения выработанной марксистами концепции «формаций» означало бы приход более прогрессивной формации на смену менее прогрессивной. Но суть дела как раз в том, что бюрократия не была классом, и не смогла им стать. Ее двойственное положение хорошо описал, еще в 1930-е годы, Л.Д. Троцкий:

«Средства производства принадлежат государству. Но государство как бы “принадлежит” бюрократии. Если б эти совсем еще свежие отношения упрочились, вошли в норму, легализовались, при сопротивлении или без сопротивления трудящихся, то они, в конце концов, привели бы к полной ликвидации социальных завоеваний пролетарской революции. Но сейчас говорить об этом, по меньшей мере, преждевременно. Пролетариат еще не сказал своего последнего слова. Бюрократия еще не создала для своего господства социальной опоры, в виде особых форм собственности. Она вынуждена защищать государственную собственность, как источник своей власти и своих доходов.»⁷⁰.

Таким образом, Троцкий разделяет ту политическую перспективу, из которой исходили все левые критики советской бюрократии; а именно, он считает власть бюрократического аппарата не единственно возможной формой управления рабочим государством, а неким искажением его (рабочего государства) сущности. Но его анализ ценен другим: он отчетливо видит, что бюрократия, несмотря на свое господство, в то же время, полноценным правящим классом не является. Государственная собственность – это не ее собственность. Он продолжает:

«У бюрократии нет ни акций ни облигаций. Она вербуется, пополняется, обновляется в порядке административной иерархии, вне зависимости от каких-либо особых, ей присущих отношений собственности. Своих прав на эксплуатацию государственного аппарата отдельный чиновник не может передать по наследству. Бюрократия пользуется привилегиями в порядке злоупотребления. Она скрывает свои доходы. Она делает вид, будто в качестве особой социальной группы, она вообще не существует. Присвоение ею огромной доли народного дохода имеет характер социального паразитизма. Все это делает положение командующего советского слоя в высшей степени противоречивым, двусмысленным и недостойным, несмотря на полноту власти и дымовую завесу лести»⁷¹.

Но из этого следует, что бюрократия, как социальный слой, не заинтересована в сохранении советской системы. А в чем же она заинтересована? Ответ на этот вопрос достаточно очевиден:

«Привилегии имеют лишь половину цены, если нельзя оставить их в наследство детям. Но право завещания неотделимо от права собственности. Недостаточно быть директором треста, нужно быть пайщиком. Победа бюрократии в этой решающей области означала бы превращение ее в новый имущий класс»⁷²

Хотя Троцкий здесь и говорит о перспективе превращения бюрократии в «новый имущий класс», предельно ясно, что на самом деле раздел государственного имущества между частными собственниками создает не новый, а именно что «старый» имущий класс, возрождает буржуазию. И сам Троцкий вполне признает, что перерождение бюрократии в имущий класс, по существу, было бы одним из вариантов буржуазной реставрации.⁷³

Как известно, именно этот вариант и воплотился в жизнь в итоге развития и СССР, и почти всех остальных стран реального социализма. Исключениями остаются Куба, впрочем, видимо, тоже вставшая на путь реставрации капитализма, и Северная Корея, пока, похоже, сохраняющая и высокий, квазимонархический уровень централизации государственной власти, и централизованное управление экономикой.

Подведем итоги: бюрократия, призванная быть господствующим классом в некапиталистических индустриальных обществах (богатая история антикапиталистических революций 20 века не знает ни одного примера, когда бы успешная революция не привела бы бюрократию, в той или иной форме, к власти), сама заинтересована не столько в сохранении реально-социалистических порядков, сколько в возвращении к капитализму. Именно это, а не что-либо другое, обрекло на крах социалистическую систему 20 века.

В завершение темы отметим, что двойственная роль бюрократии не только обрекла на неудачу попытки построить альтернативу капитализму, но и сказалась сильнейшим образом на эволюции самого капитализма.

Как уже говорилось, возникновение социального государства в наиболее развитых капиталистических странах, к середине 20 века, было отнюдь не автоматическим, и не бесконфликтным процессом. Социальное государство возникло в результате борьбы трудящегося большинства, организованного в профсоюзы, рабочие партии, другие массовые организации. Фактически, социальное государство – это компромисс капиталистического класса с рабочим движением. Но политическим представителем рабочего класса была, опять же, бюрократия, неизбежно сложившаяся в массовых рабочих организациях, а затем, в условиях социального государства, все более и более сраставшаяся с государственным аппаратом, роль которого также возросла. И политическая капитуляция этой бюрократии стала, наряду с ослаблением, размыванием, полупролетаризацией самого рабочего класса, одной из важных причин успеха неолиберального наступления капиталистов, развернувшегося начиная с 1970-х годов. Примеров подобного рода очень много, причем как в странах капиталистического центра, так и в периферийных странах.

 

* * *

Сформулируем кратко основные выводы первой главы:

1. В современной мировой капиталистической экономике преобладание получила регрессивная неолиберальная модель, в которой двигателем накопления капитала является не столько производство, сколько финансовые спекуляции и разрушение ранее созданных производительных сил.

2. Неолиберальная экономическая модель, конечно, является, сознательным выбором господствующих, в сегодняшнем мире, элит. Но то, что они этот выбор сделали, и, самое главное, смогли его реализовать, объясняется вполне объективными обстоятельствами: вялотекущим кризисом мирового капитализма, развернувшимся, начиная с 1970-х годов. Неолиберализм, таким образом, это не уродливая случайность, а закономерный итог развития мировой капиталистической экономики, результат предшествующих этапов ее существования.

3. Неолиберальный капитализм размывает основы классовой самоорганизации рабочего класса; тем самым он закрывает, или, как минимум, ставит под вопрос, ту возможность избавиться от ужасов капитализма, на которую ставил классический радикальный антикапитализм XIX –XX вв. – т.е., революцию рабочего класса, будь-то на уровне отдельных стран, или, тем более, на международном уровне.

4. Кризис капитализма и распространение неолиберальной модели совпали с крахом социалистических государств, возникших в первой половине – середине 20 века. Этот крах также был вызван глубоко закономерными причинами. Опыт «социалистического строительства» в 20 веке показал, что капитализм является наиболее естественной социальной системой для индустриального общества, т.е., для общества, жизнь которого организована вокруг непрерывного накопления производственных активов и роста объемов производства. Другие, некапиталистические варианты индустриального общества объективно тяготеют к обратной трансформации, к возвращению в капитализм. Поэтому нынешний кризис мирового капитализма оказывается, вместе с тем, кризисом индустриального общества, как такового, безысходный тупик капитализма – безысходным тупиком индустриального общества.

---

¹ См. Toussaint, Eric. “Your money [or] your life. The tyranny of global finance”. Chicago, 2005. p. 135-147, 222-226

² op. cit, p.238-242

³ См. op.cit., p.103-104

⁴ См., например, Service Employees International Union, “Private Equity’s Appetite for Infrastructure Could Put State and Local Taxpayers and Services at Risk”. Policy Discussion Paper, October 2008. http://www.behindthebuyouts.org/storage/Copy_of_DRAFT_SEIU_Infrastructure_Policy_Paper_Oct_2008.pdf

⁵ См. Харви Д., «Краткая история неолиберализма». М, 2007, С.19, 32-35.

⁶ Кляйн, Наоми. «Доктрина шока. Расцвет капитализма катастроф». М., 2011

⁷ Кляйн, Н. Указанное сочинение, С. 316

⁸ Там же, С. 317.

⁹  Там же, С. 373-374.

¹⁰ Там же, С. 378

¹¹ См. там же, С. 407-408.

¹² Там же, С.405

¹³  См. там же, С. 369-372

¹⁴ Там же, С. 388-391

¹⁵ См. там же, С.394-396.

¹⁶ Там же, С.410.

¹⁷ См. там же, С. 410-411

¹⁸ Там же, С. 411

¹⁹  Там же, С. 412-413

²⁰ См. там же, С.413-416, 418-421.

²¹ Там же, С.409.

²²  Там же, С.412

²³  См., там же, С. 534-535

²⁴                 См., там же, С.536, С. 17-18.

²⁵                 Там же, С.538-539.

²⁶                 Там же, С.540.

²⁷                 Там же, С.542-543.

²⁸                 Там же, С. 450-451

²⁹                 Там же, С.454-455.

³⁰                 Там же, С. 495.

³¹                 Там же, С.456-457, 459.

³²                 Там же, С.465-467

³³                 Там же, С.469.

³⁴                 Там же, С. 544

³⁵ О восстановлении классовой власти, пошатнувшейся в период 1940-1970-х годов, как о главной цели неолиберального проекта, см., например, Дэвид Харви, «Краткая история неолиберализма», М. 2007, С.25-32.

³⁶ См. Trade union density in OECD countries, 1960-2008гг. www.oecd.org/dataoecd/25/42/39891561.xls

³⁷ См., например, доклад МОТ “Decent work and the informal economy”, 2002, и совместный доклад экспертов МОТ и ВТО “Globalization and informal jobs in developing countries”, 2009

³⁸ См. «Decent work and the informal economy», p. 16-24

³⁹ См. Globalization and informal jobs in developing countries”, 2009, p. 27-29

⁴⁰ См., «Decent work and the informal economy» , p. 20-21, 35-38

⁴¹                 Globalization and informal jobs in developing countries., p.32, 92,

⁴²                 op.cit., p. 98

⁴³                 См. Robert Palmer, Skills and productivity in the informal economy. Employment working paper №5. 2008

⁴⁴                См. ILO. “Private employment agencies, temporary agency workers, and their contribution to the labour market. Issues paper for discussion at the workshop to promote ratification of the Private Employment Agencies Convention ” Geneva, 2009. P.14

⁴⁵                 См. OECD. StatExtracts. Incidence of permanent employment. Data extracted on 06 Aug 2011 http://stats.oecd.org/Index.aspx?DatasetCode=TEMP_I

⁴⁶                 ibid.

⁴⁷                 Bell.M. «Strengthening the protection of precarious workers: part-time workers». // International Training centre of ILO, p. 2-3

⁴⁸                См., например, И.Валлерстайн. Маркс и история. Плодотворное и неплодотворное прочтение// Э.Балибар, И. Валлерстайн. Раса, нация, класс. Двусмысленные идентичности. М, 2004., С. 154-156

⁴⁹                 Minqi Li, op.cit., p. 100-101

⁵⁰                 См. И. Валлерстайн. Конец знакомого мира. Социология XXI века. М. 2004, С. 178-179

⁵¹                 Бродель Ф., Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV-XVIIIвв. Том 2, Игры обмена. М., 2006. С. 244-245.

⁵²                 См. Бродель Ф., указанное сочинение, С.319-320, 335-336.

⁵³                 См., например, Валлерстайн, И. «После либерализма». М., 2003, С.89-90

⁵⁴ Конечно, всегда можно сослаться на известные слова Маркса о том, что он, дескать, не марксист. Но какое это имеет значение, с исторической точки зрения? В конце концов, марксист он или нет – это его личное дело. Как все великое и исторически жизнеспособное, марксизм, овладев массой, освободился от тесной индивидуальной связи с человеком, имя которого носил, и стал плодом коллективного творчества множества известных, малоизвестных и совсем неизвестных публицистов, журналистов и агитаторов, а затем еще и ученых.

⁵⁵                 Энгельс Ф. «Переворот в науке, произведенный господином Евгением Дюрингом» // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения (2-e издание) т.20, С. 287-288

⁵⁶                 Там же, С. 291

⁵⁷                 Там же, С. 291.

⁵⁸                 Там же, С. 292

⁵⁹                 Там же, С.294

⁶⁰                 См. Троцкий Л.Д. Терроризм и коммунизм. Глава 8. «Вопросы организации труда». // Троцкий Л.Д., Перманентная революция, М. 2005, С.143-144

⁶¹                 Там же, С. 171-172

⁶²                 См. Коллонтай А.М. «Рабочая оппозиция» // Левые коммунисты в России. 1918-1930гг. М., 2008., С.184

⁶³                 См. там же, С. 174-175

⁶⁴                 Там же, С. 191-195

⁶⁵                 Плотины, естественно, относятся уже к производственным активам.

⁶⁶                 Грегори, Пол. «Политическая экономия сталинизма», М., 2006

⁶⁷                 См. Грегори, Пол. Указанное сочинение, С. 175-177, 181-189, 216-226, 246-266.

⁶⁸                 См. Грегори, Пол, указанное сочинение, С.159-161, 334

⁶⁹                 См, например, Ханин Г.И. «Советское экономическое чудо 40 -50-х годов: миф или реальность?» www.khanin.socionet.ru

⁷⁰                 Троцкий Л.Д. «Преданная революция», М. 1991, С. 206-207.

⁷¹                 Там же, С. 207

⁷²                 Там же, С. 210

⁷³                 Там же, С. 210-211

---

ПРЕДЫДУЩИЙ ФРАГМЕНТ  | СЛЕДУЮЩИЙ ФРАГМЕНТ